всех направлениях и наконец поворачивает машину.

Галышева нет нигде. Что случилось? Неужели вынужденная посадка и сломана машина?

Вот наконец я аэродром. Внизу, распластав крылья, недвижимо стоит юнкерс, черными точками со всех сторон его окружают люди. Что-то случилось…

Как решили раньше, мы одни не могли идти к «Ставрополю» и также не могли покинуть товарищей, которым, может быть, была нужна наша помощь. Но сейчас же сесть— это было выше наших сил. Наш самолет стал набирать высоту.

Мы походили туда и сюда, дошли до мыса Чаплина, осмотрели береговые льды и только через 1 час 15 минут решили сесть.

Около самолета «СССР-182» все так же толпились люди. Капот над его мотором был откинут, и в его недрах копались Эренпрейс и Бочарников.

Мы вылезли из кабины и подошли к машине. Слепнев, стараясь говорить спокойно и как бы между прочим, спросил Галышева:

— Как, ребятки, мотор сдал?

Некоторое время все молчали. Потом Эренпрейс, круто обернувшись, отрубил.

Сгорел.

Ну что же… Будем — менять…

О моторе больше не было произнесено ни слова.

Как передать то чувство, которое охватило меня после нашего первого полета? Здесь было всего достаточно: была и дикая злость на нелепый случай, и стыд за посрамление нашей летной чести, и возмущение всего моего спортивного закала. Не говоря уже о тяжелых последствиях и о том, что дело шло не о спорте, а о затерянных во льдах людях, у меня было точно такое же чувство, как несколько лет тому назад, когда на мотогонках Москва — Ленинград я сидел всего в нескольких километрах от финиша с гвоздем в покрышке и смотрел, как мимо меня одна за другой проходили давно обставленные машины.

Мне было стыдно смотреть в глаза и матросам с «Литке», этим славным ребятам, которые с исключительной деликатностью старались не говорить и даже не показывать вида, что случилось несчастье, и даже чукчам, которые, если и не сознавали всей тяжести последствий, то во всяком случае отлично понимали, что летчики потерпели неудачу. Я сам слышал, как один из них говорил, многозначительно кивая головой:

— Селовек не птиса, та полетела бы…

Я думаю, что у всех нас были приблизительно одинаковые чувства и мысли. Менять мотор—это значили надолго и накрепко засесть в бухте Провидения. Сменить мотор при наличии высоких ферм блоков, всевозможных технических средств и большом количестве специалистов-мотористов занимает два-три дня. В наших же условиях, при отсутствии хотя бы деревянных козел и даже подходящего для них материала, эта процедура делалась неимоверно сложной и почти невозможной. Запасный мотор был на «Литке». Бухта была вся покрыта тонкой коркой молодого льда. Перетаскивать по нему двигатель, весящий около тридцати пудов, означало рисковать последним шансом возможности нашего полета.

Казалось, что все препятствия, какие только можно было выдумать, надвинулись на нас несокрушимой стеной, о которую разбивались все наши попытки. Единственное, что еще не удавалось сломить Северу, — это упорство людей…

На экстренном совещании, созванном в базе, капитан Дубицкий сказал:

— Мы не сложим рук перед неудачей. Все, кроме самой смены мотора, экипаж сделает. Завтра же мотор будет на базе, и не позже чем к утру будут стоять козлы. Необходимый материал найдем, даже если бы его пришлось отрывать от корпуса «Литке»…

Слова Дубицкого дали нам новые силы и надежды. Мы почувствовали, что не все еще потеряно. Эренпрейс, как хозяин мотора, выражая нашу общую мысль, ответил:

— Сделаем все, что будет в наших силах. Если погода позволит, мотор будет сменен в четыре дня…

Бухта Провидения похожа на горное озеро. Со всех сторон ее окружают высочайшие хребты и снежные сопки. Выход из нее не шире четверти километра. Это даже не выход, а вернее только щель, через которую должен проходить ледорез, для того чтобы попасть в открытое море.

Казалось, все природные условии, за то, чтобы в бухте было относительно спокойно, на деле же у нас тормозилось именно из-за того, что никогда нельзя было сказать, что будет со спокойной бухтой хотя бы через два часа. Когда в мире бушевал шторм, тяжелые волны ходили до всей ее поверхности, швыряя на берег и сталкивая друг с другое большие ледяные глыбы. Волны и лед прерывали связь с нашей базой и с «Литке». После того как прекращался шторм, бухта вся очищалась ото льда, и связь с берегом можно было налаживать лодкой и плотами. Это время длилось недолго. Если погода была тихая, то через несколько часов бухта ужи покрывалась ледяной кашей и начинала замерзать. В это время лодки и катер надо было снова поднимать на борт и ждать того момента, когда молодой лед настолько окрепнет, что по нему можно будет хотя бы с риском провалиться, но все же передвигаться. Следует добавить, что молодой лед благодаря ледяной каше никогда не представлял собой ровной плоскости. Его поверхность была всегда покрыта буграми, неровностями и какими-то кочками, так что передвижение по нему даже с пустыми нартами достаточно изматывало и собак и людей.

На следующий день после нашей попытки вылететь на север, бухта находилась в своей третьей стадии, т. е. была покрыта молодым, неокрепнувшим льдом со множеством трещин и прогалин. Связь с «Литке» прекратилась. Даже привычные чукчи не рисковали добраться до ледореза, а говорить о том, чтобы доставить на берег находящийся на «Литке» запасный двигатель, никому не приходило и в голову. Все зависело от той погоды, которая должна была быть в ближайшие сутки. Предсказания нашего метеоролога Бубнова и чукчей не предвещали ничего хорошего. Чукчи мрачно смотрели на небо и только сплевывали. К довершению всех удовольствий в этот день бухта окуталась густым белесым туманом, который скрыл от «Литке» провиденское селение. При такой видимости любой смельчак, вышедший на лед, мог, не заметив, спокойно нырнуть в прогалину. Приходилось сидеть у моря и ждать погоды.

Несмотря на то, что связь «Литке» с берегом прекратилась и не было надежды, что погода в ближайшее время улучшится, на ледорезе подняли из трюма двигатель, и судовые плотники из толстых бревен лихорадочно готовили козлы. К вечеру это сооружение, напоминающее виселицу, было готово.

На следующий день казалось, что счастье нам улыбнулось. За ночь туман рассеялся, и утром стояла тихая морозная погода. Ледяной покров на бухте окреп, и многочисленные полыньи затянуло крепким молодым льдом. Перетаскивать огромную тяжесть, которую представлял мотор, по такому льду было долом более чем рискованным, но в нашем положении выбора не было. После короткого совещания, на котором были взвешены все обстоятельства и громадный риск перевозки, мы все же решили волочить мотор по льду.

Общими усилиями пассажиров и команды мотор был спущен с борта и погружен на специально сделанные плотниками салазки. Человек тридцать, осторожно ступая но льду, взялись за длинный канат и, стараясь стоять как можно дальше друг от друга, чтобы не сосредоточивать тяжести в одном месте под дружную «Дубинушку» медленно тронули салазки с места.

Снежный покров, покрывающий бухту, местами превратился в твердый наст, по которому можно было спокойно идти; местами же тянувший мотор по колено проваливался в снег, не зная, что встретит нога — лед или воду. Иногда. когда обессиленные люди останавливались, чтобы перевести дыхание, в минутной тишине слышался предательский треск: тогда все снова схватывали канат и, надрываясь, тащили дальше.

Во время перетаскивания двигателя команда пережила не мало жутких и неприятных минут. Когда наконец мотор был вытащен на берег, все люди, несмотря на холод и сгустившиеся сумерки, тут же сели на снег и долгое время молчали, стараясь отдышаться и немного успокоиться.