в пространные описания характера аборигенов, словно речь шла о таинственном, полоумном, карликовом племени в недрах тропиков, богатых резиной или золотом. А самих американцев Боб почти не видал. Куда бы его ни заносило.

— Чикаго, Детройт, Бостон, Сан-Франциско, — ему говорили: «Разве это Америка»… Он ехал дальше, но и Америка отступала, проваливалась, — невозможно ее открыть! Американцы, которых Боб встречал без посредников, были загадочно просты и несколько пресны, однообразны. Совсем не глупы, но вне круга интересов волновавших Кастэра. Те же, редкие, что рассуждали и жили в понятных категориях, — были не у дел: нищие, без влияния, без работы, без корней.

Вернувшись из своего неудачного путешествия по Калифорнии, Боб нанялся упаковщиком в издательство своего друга: 20 долларов в неделю. Но вскоре они поссорились на почве фрейдизма: Боб считал современную практику психоанализа — жульничеством. Швейцарец, убежденный поклонник Фрейда и Юнга, прогнал его за ереси. Но там Боб научился коммерческому обращению с книгами, узнал необходимые адреса и термины: перешел в другую, крупную фирму, уже за 28 долларов в неделю (платный, недельный отпуск в конце года). Ему открылся новый литературный опыт — рабочего. В силу этого опыта, «Война и Мир» — зло, ибо тяжело ворочать пакет с 50-тью экземплярами. А Вики Баум всех полов и национальностей — добро (ибо мало весит, несмотря на свою пухлость). Тогда он познакомился с Сабиной и жизнь его неожиданно обрела новую ценность и полноту.

Незаметно Боб Кастэр проскользнул в чулан, где рабочие переодевались. Ничего приятного этот день не сулил ему. Он несколько запоздал: в комнате ни души, — только настежь растворенные шкафы с темными пальто и пиджаками. Надев халат, поспешно шмыгнул в свой угол. Против ожидания, никто не обращал внимания на Боба Кастэра. Со времени войны персонал этого консервативного заведения постоянно менялся, приходилось нанимать любой сброд, — ежедневно пополняя тающие кадры (в мирные годы, хозяин, добрый католик, считал предосудительным заставлять инако-верующих работать по праздникам, а праздновать святых всех исповеданий он не мог).

Только старый Альфред, принимавший пакеты с тачки на лифт, удивился: «Еще один черномазый чорт»!

Трудились, разумеется с прохладцей. Уборная являлась чем-то в роде клуба, где собирались подростки, — они преобладали: — курили, вспоминали приключения последнего week-end'a. Из страха перед взыскующим начальством, производившим ревизии и в уборной, все усаживались на табуреты: дверей у кабинок не было, вероятно из соображений нравственности. Они курили, болтали, делясь наблюдениями и опытом. Опыт быт обнаженный, нищий: скелет без мяса, кожи и красок.

В эту субботу, Фред с братом, и еще трое, поехали в Харлем за женщиной. Они подрядили одну черную, за три доллара с носа, — уплатили вперед. Но самый младший, Том, не смог, — как ни старался. Тогда честная негритянка вернула ему три доллара. Почему-то заговорили о кастрации. И Аксель рассказал как на Среднем Западе охолащивают быков. Получалось довольно страшно. Аксель, огромный, узкогрудый, жующий, мрачный детина (200 фунтов весу):

— Они там без ножа, — объяснял он: — Хватают и дергают вот так… — и все продолжал наседать и поворачивать руку: неизвестно было когда он остановится. А голос: тихий, безразличный, честно- скучный.

В полдень Боб съел сосиску и по обыкновению пробрался в пустующую контору, — к телефону. Этот аппарат был одним из вернейших свидетелей их романа: проводник счастья и бед, радости и скрежета зубовного (если сообщить людям, что тебе нечего есть, — не оплачена квартира, болят зубы, — любой слушатель отнесется серьезно, окажет внимание, выразит сочувствие. Но попробуй сказать: я влюблен и в отчаяньи… добиться желанного невозможно… тупое неведение заливает душу… Всякий снисходительно улыбнется, — детская дурь, — пожмет плечами, расскажет анекдот из своей практики). В городе, где-то на высоте 50-той улицы, Боб Кастэр однажды видел подбитую Летающую Крепость: ее привезли из Европы и выставили, — для успешной продажи war bonds. Почерневшая от огня, пробуравленная осколками, с отрезанным крылом, кривая, жалкая и величественная в своей агонии, все еще верная памяти покинувшего ее экипажа. Вот об этой Летающей Крепости думал Боб всякий раз, подходя к телефону: кроткий свидетель их страшной любовной борьбы.

Он дал сигнал: прозвонил разок и разъединил, — давая время Сабине привести себя в порядок. Иногда (в удачные дни), она его тут же опережала: не успевал Боб снова начать маневр, как раздавался телефонный звонок конторы, — внезапный и трепещущий (Сабина приходила к нему на службу, разглядывала этот аппарат; как-то, они позвонили, вместе, к ней на квартиру, долго прислушиваясь, — невольно содрогаясь, — к знакомому, пустому, жестокому звуку: радуясь что удалось обмануть рок, они тут и не нуждаются в ответе). Порой линия была занята; часто оба проделывали, — навстречу, — ту же манипуляцию и, по черствой, эдисоновой логике, вызовы не совпадали.

Боб снова позвонил, и вот из трубки, — близко, — она: энергичный, добрый, детский, женский, насмешливый голос.

— Тебе плохо, бобрик? — спросил он с нежностью.

— Знаешь, прибирая, я нашла неоконченное, неотосланное письмо к тебе. Стало так грустно…

— Прочти пожалуйста.

После паузы: «Дорогой мой, единственный! Очень хочется писать тебе, а не о чем писать. Ведь все ясно. Писать о кинематографе, о платье, о друзьях, все на одну тему получается. Важная тема, хорошая тема, новая тема и глупая. Вот еще одна ночь и мы встретимся. А где? Сиротки мы, пойдем в парк, где крысы (крыса имеет семью, твои слова). Как хорошо лежать вдвоем под теплым одеялом, а снаружи, — дождь. Но это уже для гурманов. Целую тебя Бобик, вот закрой глаза и по всей белой странице, вот тааак, целую тебя».

Крепясь сказал:

— Видишь, ты была влюблена, а мы не верили.

— Как на работе, неприятности?

— Нет, здесь никто никого не замечает. Что там, к чорту, — отмахнулся он: — Бобрик, нужный, ласковый, с хвостиком.

Она засопела носом, сморкаясь и всхлипывая:

— Что мне делать? Ты теперь такой славный, лучше чем раньше. Я хочу тебя любить и не могу. Нет праздника. Помоги нам. Ты все знаешь. Я хочу любить. Прежде я сопротивлялась, не верила и любила. Теперь я готова и чувствую: остатки любви уходят, нет праздника, сияния больше нет! Я страшусь скуки и старой своей жизни без сияния. Я так была счастлива: даже страданиями и ссорами. Не желаю терять это, — и снова она сопела тепло в трубку. — Пойми, я не в силах тебя любить как хочется. Теперь не время об этом говорить, но я не должна тебя жалеть: тогда конец. Ты должен найти что-нибудь. Ты умный, посоветуй. Болезнь эпизод, но ты изменился и давно уже! Помоги… — умоляюще повторяла Сабина.

— Хорошо, подумаем, будет сделано, — с фальшивой готовностью приговаривал Боб Кастэр: взять бы немедленно за горло осязаемого, конкретного врага! Так бывало, после предательского, грубого удара в спину, он вставал и слепо бросался навстречу, уверенный: его могут убить, но не одолеть. — Это надо обсудить и мы все устроим, — нелепо обещал он.

Сабина все понимала, но ничего не могла выдавить из себя… Только:

— Какие у тебя планы на сегодня? Ночуешь у меня?

— Нет. Слишком много хлопот. Поищу комнату.

— Тебе виднее. Доктор согласен тебя принять только в среду.

— Я решил итти к другому врачу, — сочинил Боб, не желая пользоваться ее услугами: — Уже нашел специалиста.

О, как она его знала. Ребенка и мудреца. Самоотверженного в крупном и смешного тирана в мелочах. В сущности, Сабине это нравилось: он часто ее раздражал, злил, даже возмущал, но стоило ему уступить, — превращаясь в кроткого, ручного волка, — как она пугалась, сразу теряла интерес. Будто, главная ее цель