собирается изучить русский язык или китайский.

— Дело в том что я не совсем негр, — нашел нужным заметить Боб.

— Ах, на половину, как это интересно! Одна моя знакомая обвенчалась с негром в Гаити и очень счастлива, — солгала Диана. В это утро она успела познакомиться с двумя канадскими летчиками: ели во французском ресторане, выпили вина… Диана себя чувствовала теперь особенно интересной и великодушной.

— М…, — сказал Боб Кастэр и повторил отчетливо: М…

Диана, посвящавшая свой досуг социальным вопросам, растерянно всхлипнула, оглянулась и жалобно спросила:

— Я не помешала вам, господа?

— Я думаю тебе лучше выпить чаю и уйти, — посоветовала Сабина, страдальчески морщась, как от сильной головной боли: так дети спасаются от наказания, прикидываясь нездоровыми, и часто действительно заболевают.

Диана Корэй повиновалась: одним глотком осушила свой чай и выпорхнула, — длинокостая, безгрудая, экзотическая птица.

Этот визит несколько рассеял их, сблизил. Долго смеялись, держась за руки, вспоминая подробности дикой сцены.

Она вероятно впервые за свою жизнь подвергалась такой смертельной опасности, — шутила Сабина: ей было и радостно и жутко… Какой путь проделан!

Диана Корэй сидела с ней на одной скамье в той же школе…

А вечер плыл над студией; синий, на синих крыльях или парусах. Неразгаданный, девственно мерцал снег в Sheridan сквэре. До определенной поры человек думает о своей жизни: теперь незначительное, — главное впереди. А потом наступает минута, он сразу, почти без перерыва, постигает: основное уже было. — позади. Словно, он поднимался вверх, в гору, а потом начал съезжать: той же дорогой. — тропинка спуска отделена от подъема хрупкими поручнями (не перескочить, однако)! Человек бредет вниз и узнает места по которым недавно карабкался, — упрямый, легкомысленный. Он даже не может с особой глубиной и свежестью тосковать о прошлом, ибо пережил уже и опыт утраты, конца, смерти. — предчувствовал все это с первого шага вперед.

Эти слова принадлежали Сабине, но их мог бы сказать и Боб.

Ее начало знобить. Вообще, ей часто нездоровилось. Боб считал это следствием женских циклов, что смешило, а иногда и обижало Сабину. В таких случаях она глотала разные порошки. Сославшись на головную боль, Кастэр тоже принял таблетку аспирина.

— Знаешь, мы будем спать в рубахах, — предложил он: — Неизвестно, может заразительно.

— Ах, какая разница, — согласилась она и Боб понял: она уже думала об этом.

У Сабины с мужем были отдельные кровати, при любой простуде тот боялся ее целовать, — из гигиенических соображений. Как они смеялись над этим, счастливые, гордые, уверенные: с ними такое не приключится. Законные супруги, укладывающиеся спать в пиджамах, — тема бесконечных издевательств. Боб однажды пошутил: семейное счастье или сексуальная смерть!

— О чем ты думаешь? — спросила из темноты.

Охотно отозвался, ждал этого:

— Мы точно на похоронах, наших, собственных.

(пропуск текста в источнике — прим. А. Белоусенко)

цировал, на манер прививки, вакцины: свойственная ему форма защиты.

Она ничего не возразила, только просунула руку под его щеку: будто не Сабина, а третий, свидетель, жалеющий и его, и ее. Он тихонько, нежно, в такт дыханию, начал облизывать ее пальцы, тоже вырываясь из настоящего, текучего, в прошлое, вечное.

Аспирин ли, усталость… они почти сразу заснули: с тяжестью в груди, — дети, стремящиеся, после обидных побоев, поскорее убежать из действительности.

Работа, которую временно выполнял Боб Кастэр, несмотря на свою простоту, — или именно благодаря этому обстоятельству, — изнуряла его. Надлежало, по спискам, укладывать в пакеты книги, заказанные оптовиками, — связать, наклеить готовый ярлык (не напутав) и подать к лифту. Боб служил в Экспедиции большого издательства. Где-то, в кабинетах и будуарах, ученые, дельцы или дамы, ощутившие в себе творческий порыв, отщелкивали на машинках свои произведения, расчитанные на 14-тилетних, седеющих, подростков… В другом заведении книги печатались, в третьем, — их перелистывали скучающие или жаждущие откровения покупатели. Все это не касалось Боба Кастэра. 8 часов в день, он, вместе с другими озабоченными неудачниками метался по нудным подвалам, освещенным резкими прожекторами, и выбрасывал наверх тяжелые снаряды, — в большинстве случаев, взрыва не дававшие.

Боб Кастэр родился в Америке. 7-ми лет, — после смерти матери, — отец его увез во Францию: назад Боб вернулся уже после Пэрл Харбор. 30 лет он жил в Европе, слонялся по страшным и неповторимым городам. В Берлине встречался с подростками Рэма, в Париже с художниками и поэтами традиции Аполлинэра. Войну против немцев Боб начал еще в Испании, где его легко ранило в ногу.

Америки он не помнил. Отец, указывая в сторону садящегося солнца, иногда говорил ребенку — там Америка… Багряные поля над зеленым океаном… Это была Америка его детства. Сердце сжималось от сладкой тоски, тянулось в таинственную даль, клянясь когда-нибудь доплыть, вернуться, — домой. Другой Америки он не знал. По дороге, на Бермудских островах, куда их пароход нечаянно завернул, англичане задержали Боба, заподозрив его в шпионаже: не то приняли его за кого-то другого, не то прошлое Боба показалось им слишком красочным. С помощью консула, Роберта Кастэра скоро освободили, но работа на заводах обороны отныне была для него, — как неблагонадежного, — совершенно исключена. В армию Боба также не приняли: на медицинском осмотре, болтая с дураком психиатром, он в шутку заявит, что спал однажды с мальчиком. Этого было достаточно: очутился за бортом, а войну эту он ждал и считал справедливой. Из Мичигана, где проживала дальняя родня матери, ему слали теплые, вежливые письма. Боб съездил к ним и нашел людей, — такого примитивного, детского склада, что ему стало невмоготу. Кроме того, они решили его женить. Он выкупался в Lake Michigan: поплыл далеко, чем вызвал небывалое оживление на берегу, — оттуда кричали, свистели, улюлюкали. От дикого шума ему захотелось зарыться головой в воду, уйти навсегда от берегов. Когда Боб выбился из сил, он по обыкновению лег на спину. Но волна в озере была непривычная: резкая, стесненная. То мелкие, мягкие валы, то огромные, зловещие, холодные, поднимающиеся откуда-то из таинственных глубин. Боба перевернуло, залило. Захлебнувшись, ослепленный, он едва не утонул. На следующий вечер уехал в Нью-Йорк.

Для многих война была началом новой жизни, расцветом в делах, — приключения, чины и высокое жалование. Не для Боба Кастэра. Он исколесил Европу вдоль и поперек, — некоторые страны на велосипеде, — изъяснялся на десятке главнейших языках, знал окраины и пригороды большинства столиц, всюду имел знакомых и верных друзей. Всего этого недостаточно. Он побывал в десятке учреждений, писал прошения, заполнял анкеты с вопросами вроде: имели ли вы nervous break down, потребляете ли спиртные напитки (всегда, часто, никогда, — надо было подчеркнуть ответ), какой ваш излюбленный hobby. УНРА, ИМКА, Office of War Information, география, филология… Повсюду Боб натыкался на известный ему, ненавистный, тип среднеевропейских люмпен-пролетариев, остервенело защищавших свои шкуры, свои бифштексы, свои ложные представления. Немногие американцы, попадавшиеся ему, смахивали на тяжелых, хорошо воспитанных, детей, — в европейских делах они не разбирались и главная их забота была: сохранить статус кво, шаблонное течение бумаг и не попадаться в просак!

К этому времени, друг Кастэра, швейцарец, затеял художественное издательство и Боб, нуждаясь в деньгах, на заказ состряпал книгу об испанском Ренэссансе. Аванс ему выплатили, но труд так и не вышел в свет. «Ты не понимаешь Америку, — объяснил ему швейцарец. — Американцы любят… Американцы не любят»… Всякий раз когда Боб что-то замышлял сделать, — от души! — он непременно натыкался на австрийца, ирландца, поляка или мексиканца, которые вопили: вы не знаете Америку!.. и тут же пускались