далеко уйти успела, не догнать, вот он у нас и задержался. Многие девки на него засматривались, да меня одну он взглядом ласковым одарил, косу девичью на ложе тайном расплел. Бранил меня батюшка, запирать пробовал: мол, сыскала бродягу без роду-племени, всего прибытку — свой меч да метины от чужих, не ровен час, сгинет — одна буду детишек малолетних поднимать, по чужим дворам побираться. Я же как шальная была, никого не слушалась, им одним жила..

На прощанье отдал он мне свой перстень, обещал скоро вернуться, сватов заслать… Вполуха я его посулы слушала, все глаза выплакала, ровно с мертвым прощалась — как чуяла… Месяц минул — ни единой весточки от него не пришло. Стали девки о меня языки точить: мол, скогтал ястреб клушу дурную, потрепал и дальше полетел, а она все в небо смотрит. А тут еще дитя под сердцем сказалось… Забоялась я батюшкиного гнева, думала, кровью позор смою… А и ведун к месту подвернулся, уважил девку беспутную, не отказал в такой малости…

Вроде бы успокоиться мне, забыть, ан нет — не утерпела, захотела напоследок в глаза его бесстыжие посмотреть. Собралась потихоньку, коня со двора свела, поскакала в дружину правды искать. Злой обидой храбрость подпитала, прямиком к воеводе заявилась: мол, выдавай добром кмета гулящего, а то сама искать пойду. Не сразу я поняла, отчего воевода глаза отвел, вздохнул тяжко… Потемнело у меня в глазах, едва за стену успела схватиться… Погиб мой суженый в бою неравном, отход сотоварищей прикрывая, месяц уж как тому.

Пожаром лесным моя любовь полыхала, черным пеплом к ногам осыпалась. Не было мне дороги обратной, до конца пришлось идти. Осталась я в дружине. Сначала стряпала да прибиралась, глядела, как отроки науку воинскую постигают, стрелять училась втихомолку, к мечу примерялась. Скоро уж от иных парней не отставала. Приметил меня воевода, велел мое умение испытать, а там и кметом поставить.

Никому я того прежде не рассказывала, а тут невтерпеж стало. Позор-то я смыла, а кровь — осталась. Как вспомню — снова та кровь на сердце проступает, печет да стягивает… Ведь она, может… Озер-то в моих краях много… поди узнай, в котором… Я ничем не лучше того убийцы, Ивор… Выходит…

Ее голос дрогнул и сорвался

— Ты действительно этого хочешь? — помедлив, спросил он.

Она кивнула, закусив губу.

Он легонько коснулся ее лба сдвоенными пальцами, скользнул вниз по едва приметной горбинке носа. Жалена закрыла глаза, чувствуя, как рука ведьмаря опускается все ниже, пока не замерла против сердца.

Страшно стало. Словно иглой ледяной кольнуло, подумалось на миг: все, нет меня. Как и не было. После и не вспомнит никто, следа на земле не останется…

И поделом.

Да только не видела она легкой незлобивой улыбки, с которой Ивор разглядывал ее разом осунувшееся, застывшее в мучительном ожидании лицо.

— Дети многое прощают своим родителям. Даже то, что прощать не следовало бы, — сказал он, убирая руку. — Прости себя и ты.

Она чуть слышно вздохнула и открыла глаза. Месяц вырвался из плена, бросил на землю жемчужный луч, копьем пронзивший лес. Ивор смотрел в сторону озера, словно прислушиваясь к далекому беззвучному зову.

— Пойдем, — велел он, поднимаясь на ноги. — Я думаю, у тебя это выйдет лучше.

Вода серебрилась под месяцем, ломая блесткие волны о черный тростник, и не было в ней той пугающей неприязни, встретившей Жалену утром, и русоволосая девушка, сотканная из лунного света, ждала их на краю мостков, обхватив руками голые колени.

Ивор опустил кончик меча в воду, разбивая вытканную месяцем дорожку. Замерцали, побежали с кричницы голубоватые ручейки, растворяясь в озере, возвращая украденное. Водяница, помедлив, обернулась. Прозрачными льдинками засветились напитанные тоской глаза.

— Дай ей имя, — тихо попросил Ивор. — Как дала бы его своей дочери.

«Ей понравится».

— Всемила… — прошептала она, блеснув мокрой дорожкой на щеке.

Русалка неожиданно рассмеялась — совсем по-человечески, звенящим, детским, радостным смехом, тряхнула светловолосой головкой и исчезла, только отголоски смеха еще долго блуждали по затокам, — а может, то журчали сбегающие в озеро ручейки.

Закружились, затанцевали в призрачных лунных лучах черные искристые снежинки, теребя воду. Грозная дружинница тоненько всхлипывала у ведьмаря на плече, до крови кусая губы, но слез унять не могла. Ивор легонько, словно бы сам не замечая, поглаживал ее по растрепавшимся волосам.

… Утром их пути разойдутся. Мечислав Кречет внимательно выслушает Жаленин рассказ, хмуря брови и едва удерживаясь от крепких словец. Она удостоится воеводиной похвалы и почета сотоварищей, но останется в дружине лишь до весны, а там придет и к ней припозднившееся счастье, и будет молодой муж девять долгих месяцев ходить за ней по пятам, любить и беречь пуще прежнего, она же только посмеиваться — мол, не я первая, не я последняя, иначе давно вымер бы весь род человеческий.

Ведьмарь же вернется в свою избушку, кошка с порога прыснет из сумы под печь и просидит там больше суток, не отзываясь, чтобы впредь неповадно было хозяину уносить ее из теплого дома в дремучий лес, таскать по морозу и мочить лапы…

И никто в Ухвале так никогда и не узнает, что же на самом деле приключилось на озерном берегу месяц назад и чем только что закончилось…

К утру озеро встало, подернувшись ледяной корочкой, как заживающая рана — молодой нежной кожицей. Сначала с опаской, по трое-четверо, а затем и в одиночку потянулись на Крыло истосковавшиеся рыболовы, пробивая лунки в быстро окрепшем льду. Еще быстрее выдумались новые байки — увидеть русалий хвост в проруби стало привычным делом, вот только ухватиться за него да приволочь знатную добычу домой почему-то никто не сподобился.

Жалена уехала, увозя с собой младшего старостиного сына и виру за убийство. В селение он не вернулся, хоть непривычно милостивый в тот день князь и поглядел сквозь пальцы на проступок глупого молодого парня, отпустив после уплаченного выкупа на все четыре стороны.

На старосту так никто и не подумал. Решили, что помер он с горя, узнав правду. Даже жалели втихомолку.

Воин-маг, известный в Срединных Землях под именем Себастьян Смерх, сидел в деревенской харчевне, в самом дальнем углу, и сосредоточенно изучал содержимое миски с чечевичной похлебкой.

За окном, затянутым бычьим пузырем, уныло сеялся осенний дождь, зарядивший с прошлой недели.

Харчевня была грязна, как солдатский сапог, и холодна, как сердце лесного беса. Чечевицу здесь готовили без специй и трав, к тому же она успела остыть. Но Себастьяна все это не заботило. В Училище Братства он привык к темной келье, ледяной воде для умывания и холодной пище. К тому же он мог вскипятить похлебку заклинанием, когда бы счел возможным тратить Силу на пустяки.

Несколько больше его беспокоило то, что в поясе осталось два серебряника и несколько медяков.

Этого даже при скромной жизни мага хватило бы дней на пять, может быть, на неделю. Но и это, в принципе, было не столь важно. Светлое Братство всегда протягивало руку помощи воинам, попавшим в