коснется никто из вас отрока Авессалома», — как дурак, настаивал я. Да нет, не как дурак, а как нежный, неразумный отец, готовый на все закрыть глаза и все простить чаду, которого он любит более прочих и которое разбивает его сердце. И в этом примечательном несходстве наших стремлений кроется окончательная победа Авессалома надо мной: я любил его, а он меня не любил.

Если бы только юный Авессалом подождал! Что заставляло его спешить, кроме вулканической потребности низвергнуть меня, преодолевшей даже желание унаследовать царство и править? Как я гордился бы им сейчас, как радовался бы известиям, что это он, а не тщеславный и туповатый пижон Адония, величаясь, разъезжает в своей колеснице по городу с бегущими перед ним пятьюдесятью скороходами. Или что это он, откидывая в дерзком смехе царственную главу, бахвалится, что станет царем. Будь Авессалом жив, меня бы не обременял сейчас идиотский выбор, который придется-таки сделать между пустым Адонией, слишком уж полагающимся на свою обходительность и на обилие друзей, и старательным, замкнутым Соломоном, угрюмо сознающим, что у него нет ни того, ни другого.

Адония все менее и менее благоразумно возвеличивает себя, мотаясь по городу, и полагает — поскольку я не произношу ни слова, чтобы его осадить, — будто я взираю на его поведение с благосклонностью. В последнее время он, с примитивным самомнением дешевого фата, считающего, что перед ним никому не устоять, взял за обыкновение строить глазки моей бесценной служанке Ависаге. Похоже, он олух еще больший, чем я полагал, если думает, что я это стерплю или что его мачеха, Вирсавия, позволит мне это стерпеть.

Большую часть уничижительных сведений о нем как раз Вирсавия мне и доставляет. Готов признаться в слабости: ее горестные пени утешают меня с той же неизменностью, с какой сексуально возбуждали наши ссоры. Я любуюсь сердитым огнем, полыхающим в маленьких глазках Вирсавии, пунцовыми пятнами, горящими на ее щеках.

— Адония, — жалуется она, взволнованно взмахивая руками, — по-прежнему утверждает, будто станет царем. И еще он говорит, что сделает на этом его пиру важное заявление от своего и от твоего имени. Соломон никогда не повел бы себя так бестактно, так бессердечно — кто угодно, только не мой Соломон. Неужели никто не говорил тебе от этом? Твое счастье, что у тебя есть я, хоть кто-то печется о твоем благе.

Она делает несколько размашистых, торопливых шагов взад-вперед, проходя совсем близко от моего ложа. Обладай я хоть частью проворства и силы прежних моих дней, я бы уже сцапал ее за промежность достаточно крепко, чтобы затащить к себе в постель. Видит Бог, мне этого хочется. На ней сегодня просторный жемчужного тона покров, с очень открытой грудью и с безвкусным боковым разрезом, восходящим вдоль ее пухлого бедра почти до узкой талии. Когда она останавливается, чтобы резко развернуться, или плюхается в кресло и подбирает ноги, чтобы снова подняться, взгляд мой почти неизменно натыкается на пепельно-светлые лохмы и на изгибы плоти, образующей половину ее ягодицы. Голова моей высокой, белокурой жены отливает сегодня светозарной желтизной, ноги чисто вымыты. Она напомадилась чем-то сладким, отдающим лавандой с некоей неуловимо едкой примесью.

— Ты, я вижу, перестала носить белье, — замечаю я.

— Поскольку меня теперь тошнит от любви, — рассеянно бормочет она, — я не считаю себя обязанной выглядеть сексуальной.

Мы все уже знаем, что нижнее белье так и не вошло у нас в моду. Вирсавия же претерпела очередное творческое разочарование.

— Ты обещал, — бранчливым тоном продолжает она, — что положишь конец его выходкам.

— Это ты говорила, что я должен положить им конец, — добродушно поправляю я ее, не пытаясь, когда наши взгляды на миг встречаются, скрыть обуревающее меня веселье.

— Какое он имеет право провозглашать, что будет царем?

— Провозглашать? — переспрашиваю я.

Она малость сдает назад:

— Ну, почти провозглашать. Во всяком случае, он разъезжает повсюду на колеснице и говорит, что скоро станет царем.

— Скорее всего, и станет. Так что пусть себе провозглашает.

— Значит, ты велел ему объявить об этом?

— А разве он не имеет на это права?

— Утверждать, что он станет царем?

— Когда я умру, он им станет.

— Но не сейчас же. И почему обязательно он?

— Потому что он старший сын, вот почему.

— Опять «старший»? — Вирсавия с отвращением глядит на меня. — Покажи мне, где это написано. Мы евреи, а не месопотамцы. Разве Рувим не был у Иакова старшим? И посмотри, в какой заднице он оказался?

— Ты снова совещалась с Нафаном, так, что ли? — наступает мой черед сделать выпад. — Рувим был ненадежен, как вода.

— Тебя послушать, — презрительно фыркает Вирсавия, — так все ненадежны, как вода. Адония твой, что ли, надежен? Рувима обошли, потому что он спал с одной из женщин своего отца, разве нет? А ты не заметил, как Адония пялится на Ависагу? Как он ей подмигивает? Можешь мне поверить, он не будет дожидаться, пока ты помрешь, чтобы на нее навалиться. Она знает, о чем я говорю.

Вирсавия бросает взгляд на мою скромную служанку, сидящую с горшочками косметики перед полированного металла зеркалом, умащая косточки, выступающие вкруг глаз и накладывая сиреневую краску на веки.

— Так ведь, дитя мое?

Ависага, немного краснея, с улыбкой кивает.

— Как он с тобой обходился, что говорил?

— Он глядел мне прямо в глаза и все время хихикал, — отвечает Ависага. — И подмигивал.

— А говорил он тебе, что будет царем?

— Говорил, — отзывается Ависага, — и просил быть с ним поласковее. А Адония правда будет царем, господин мой?

— Видал? — восклицает Вирсавия. — Разве мой Соломон так поступил бы?

— Ладно, давай сюда Соломона, — решаюсь я.

Вирсавия громко вздыхает.

— Ты ни на минуту не пожалеешь, что послал за моим Соломоном, — провозглашает она. — На него нарадоваться нельзя, на моего Соломона. Сокровище! Ты будешь им гордиться.

— Соломон, — очень терпеливо начинаю я, преисполнившись лучших намерений — попытаться еще раз проникнуть в глубины души нашего сына, если, конечно, мне повезет и я их обнаружу. В конце концов Адония тоже далеко не Эйнштейн. — Ты знаешь… даже ты знаешь… — Я прерываюсь, чтобы перевести дыхание, ежась от неуютного нажима его цепенящей пристальности. Он, как обычно, сидит, каменно вслушиваясь в мои слова, держа наготове стило и глиняную табличку, безрадостная башка наклонена ко мне с уважительностью, почти оскорбительной, глядя на него, можно подумать, будто всякое мое слово надлежит немедленно высекать в камне.

— Соломон, — отхлебнув воды из кувшина, вновь начинаю я тоном еще более мягким, — даже ты знаешь о Семее, сыне Гера, — ты помнишь? — который злословил меня тяжким злословием в день, когда я бежал из Иерусалима в Маханаим. Однако, когда я вернулся к Иордану, он пришел ко мне в раскаянии, и я именем Господа поклялся перед ним, что не предам его смерти от меча. Теперь слушай внимательно. — Соломон серьезно кивает, показывая, что слушает внимательно, и с застывшей от напряжения образиной придвигается поближе. К сожалению, мне некуда отодвинуться от него. Дыхание его отвратительно, в нем слишком много сладости, похоже, он пользуется каким-то гнусным мужским одеколоном, мажет им лицо и подмышки. — Однако я не поклялся, что ты не предашь его смерти от меча, правильно? — с лукавым напором заключаю я и прищелкиваю языком, неспособный удержаться, чтобы не фыркнуть, радуясь собственному хитроумию.

— Ты ведь понял, о чем я толкую, не так ли?

Соломон, покивав, точно слон, головой, ответствует: