Уолтер Плюм, сложив руки на коленях, сидел в полумраке под сценой. Не часто случалось такое, чтобы Уолтеру Плюму было нечего делать. Но когда ему было нечего делать, он ничего и не делал.

Ему здесь нравилось. Все знакомое. Сверху просачиваются звуки оперы. Приглушенные, но это и не важно. Уолтер знал все слова, каждую нотку, каждый шажок балерины. В действительности эти представления нужны были ему ровно в той же мере, в какой часам нужен маятник: чтобы тикалось лучше.

Госпожа Плюм учила его читать по старым программкам. Именно тогда он узнал, что навсегда принадлежит этому миру. Когда у маленького Уолтера резались зубки, он грыз шлем с крылышками. Первой в его жизни постелью стал батут под балдахином — арена постыдного эпизода с примадонной Хихигли (известного под названием Случай с Прыгающей Хихигли).

Уолтер Плюм жил оперой. Он вдыхал ее песни, раскрашивал ее декорации, зажигал ее огни, мыл ее полы и полировал ее туфли. Опера заполняла те пространства внутри Уолтера Плюма, которые иначе были бы пустыми.

И вдруг шоу остановилось.

Но вся энергия, все грубые, неприглаженные эмоции, которые накапливаются за сценой, — вопли, страхи, надежды, желания, — словно тело, отброшенное взрывом в сторону, продолжали полет.

И эта энергия врезалась в Уолтера Плюма, накрыла его с головой, завертела, как бурное море — чайную чашку.

Его снесло со стула и швырнуло на разваливающиеся декорации.

Уолтер сполз вниз и, подергиваясь, свернулся в клубочек на полу. Ладонями он хлопал по ушам, чтобы заглушить эту внезапную противоестественную тишину.

Из теней выступила фигура.

Матушка Ветровоск никогда не слышала о психиатрии. А если бы и слышала, то все равно бы ничего не поняла. Есть области человеческой деятельности, слишком темные даже для ведьм. Сама же она практиковала головологию — то есть сейчас ей практиковаться уже не было смысла, она считалась лучшей на данном поприще. И хотя внешне может показаться, что у психиатра и головопатолога много общего, на самом деле между ними огромная практическая разница. Психиатр, заполучив пациента, которому кажется, что его преследует большое и страшное чудовище, постарается убедить беднягу, что никаких монстров не существует. Матушка, наоборот, давала больному стул, на который он мог взобраться, и большую тяжелую палку.

— Встань, Уолтер Плюм, — произнесла она.

Уолтер, глядя прямо перед собой, встал.

— Оно остановилось! Остановилось! Останавливать шоу — дурная примета! — прохрипел он.

— Значит, его надо начать снова.

— Шоу нельзя останавливать! Это ведь шоу!

— Да. И кто-то должен возобновить его, Уолтер Плюм.

Уолтер, казалось, не замечал ее. Он бесцельно листал пачки нот. Его руки пробегали по сугробам старых программок. Рука задела клавиатуру фисгармонии и извлекла несколько невротических нот.

— Останавливать плохо! Шоу должно продолжаться!

— Это ведь господин Зальцелла пытается остановить шоу, верно, Уолтер?

Голова Уолтера вздернулась. Он уставился прямо перед собой.

— Ты ничего не видел Уолтер Плюм! — произнес он голосом, настолько похожим на голос Зальцеллы, что даже матушка вздернула бровь. — А если попробуешь соврать тебя запрут а у твоей матери будут серьезные неприятности!

Матушка кивнула.

— Он узнал о Призраке, да? — спросила она. — О Призраке, который приходит в маске… так ведь, Уолтер Плюм? И тогда этот человек подумал: а не воспользоваться ли удобным случаем? И когда Призраку придет время быть пойманным… что ж, мы дадим им Призрака. И самое главное, все поверят. Может, людям будет не по себе, но они все равно поверят. Даже Уолтер Плюм будет сомневаться, потому что в мозгах у него вечная путаница.

Матушка глубоко вздохнула.

— Может, в них и путаница, но работают они как надо. — До нее донесся ответный вздох. — Так или иначе, все должно разрешиться само собой. Больше здесь ничего не сделаешь.

Сняв шляпу, она запустила туда руку.

— Сейчас я тебе кое-что скажу, Уолтер, — продолжала матушка, — хотя ты все равно ничего не поймешь и не запомнишь. Жила-была одна старая злая ведьма по имени Черная Алиса. Ее боялись как огня. Она была самая злая и самая могущественная. Раньше, но не сейчас. Потому что сейчас, дружок, я могла бы плюнуть ей в глаза и украсть ее вставную челюсть. Но из-за того, что она не отличала Добро от Зла, все у нее внутри перекрутилось. И тогда ей пришел конец.

— Дело в том, что если ты отличаешь добро от зла, то просто не можешь выбрать зло. Это не получится: выбрать зло и продолжать жить как ни в чем не бывало. Так что… если бы я была злой ведьмой, то сделала бы так, что мускулы господина Зальцеллы ополчились бы на его кости и он бы сам себя сломал на месте… Это если бы я была злой. А еще я могла бы залезть ему в голову, изменить его мысли о себе, и он бы упал на свои бывшие колени и умолял превратить его в лягушку… Это если бы я была злой. А еще я могла бы превратить его ум в яичницу, и он бы слушал цвета и видел запахи… Это если бы я была злой. О да. — Последовал еще один вздох, более глубокий и проникновенный. — Но я не могу сделать ничего такого. Это было бы неправильно, это было бы не Добро.

Матушка издала легкий смешок. Будь здесь нянюшка Ягг, она прокомментировала бы его следующим образом: ни сумасшедшее гоготанье Черной Алисы, не к ночи будет помянута, ни хихиканье обезумевшего вампира, чьи нравственные устои еще хуже, чем его произношение, ни сопровождаемый разбрызгиванием слюны хохот самого изощренного пыточных дел мастера не способны настолько вывести из равновесия, как единственный веселый смешок матушки Ветровоск, которая собралась совершить самое доброе дело в своей жизни.

Из наконечника шляпы матушка извлекла маску, тонкую, как бумага. Маска изображала обычное лицо — гладкое, белое, с самыми основными чертами. Для глаз были прорезаны полукружья. Маска не выражала ни счастья, ни печали.

— Простая вещь, а? — произнесла матушка. — Выглядит красивой, но она очень проста, ничем не отличается от любой другой маски. Волшебники могли бы целый год толочься вокруг нее и все равно сказали