– Какому?

– Основополагающему.

Следовало повторить вопрос, но Гостев не сделал этого. Он чувствовал себя очень уставшим, хотелось, чтобы прекратилась эта качка вправо-влево. И чтобы Алазян замолчал, перестал мучить своими то ли на самом деле гениальными, то ли бредовыми идеями. И вдруг он вспомнил, почему болит голова: слишком тесен шлем. И еще подумал, вот так же, наверное, уставали от бешеного фонтана идей Алазяна его современники-ученые и винили его, хотя виноваты были сами, привыкшие к медлительности и постепенности, разучившиеся с молодой бесцеремонностью тасовать доводы, выводы, идеи. И он устыдился своей слабости.

– Трудно, наверное, так много работать, думать обо всем сразу? - сочувственно спросил он.

– Трудно не думать, - ответил Алазян. - Перестать думать - значит умереть.

– Должен же человек отдыхать?

– Обязательно. Вот сейчас мы и отдыхаем.

– Ничего себе, отдых! Между делом, отдыхая, противоречить Эйнштейну…

– А кто противоречит Эйнштейну?

– Да вы же своим пятимерным континуумом…

– Такой неблагодарной задачи я перед собой не ставлю. Разве геометрия Лобачевского - Римана противоречит геометрии Евклида? Разве физика Эйнштейна противоречит физике Галилея - Ньютона? Так и теория пятимерного континуума не противоречит представлениям классической и релятивистской физики, а дополняет, расширяет, обобщает и углубляет эти представления. Эйнштейн видел ограниченность физики Галилея - Ньютона в ее механицизме, обусловленном рассмотрением лишь пространственных координат. Теория относительности утвердила необходимость учета четвертой координаты - времени. Но она тоже оказалась ограниченной. Это скоро выяснилось. Несмотря на все усилия релятивистов, они не смогли создать единой теории поля. Причина, мне думается, не в недостатках теории относительности - это одна из самых стройных и завершенных теорий, - а в том, что в представлениях релятивистов отсутствовал пятый континуум - масса, внутреннее состояние системы…

– А почему только пять континуумов? Может, найдется шестой? - перебил Гостев.

– Я его себе не представляю.

– Ну как же. Вы говорите: за пятое надо принять массу. Но если есть масса, то почему не быть ее отсутствию, просто пустоте.

– Вакуум? Это не пустота, это особое состояние массы. Эфир, как говорили раньше.

– Отсутствие есть присутствие?

– Вроде того. Ведь массу тоже можно рассматривать как отсутствие. Отсутствие вакуума-эфира. Если масса отсутствует в одном состоянии, то обязательно присутствует в другом. И при определенных условиях одно переходит в другое. Рождаются же миры вроде бы из ничего…

– Даже целые вселенные, - вставил Гостев, рискованно намекнув на сделанные уже в XXI веке открытия.

– Даже вселенные, - как ни в чем не бывало подтвердил Алазян. - Звезды, планеты и астероиды, вместе взятые, по расчетам, составляют лишь пятнадцать процентов массы Вселенной. Остальное приходится на вакуум. - Он помолчал, посмотрел на горы, на небо, испятнанное тучами. - Мне кажется, это можно сравнить с грозой. Бывает, тучка-то всего ничего, а льет и льет дождем. И получается, что воды выливается во много раз больше, чем ее было в туче. Туча как генератор, перерабатывающий влагу окружающего воздуха в дождь. В воздухе вроде и нет ничего, пустота, а оказывается, в нем огромное количество вполне реального дождя. Или возьмите рождение кристалла… Так и с вакуумом. Теория первоначального взрыва утверждает, что наша Вселенная образовалась из точки. В результате какого-то импульса космос вдруг начал перерабатывать энергетические поля вакуума в материю. Масса начала бурно, взрывоподобно менять свое состояние…

– Но почему? - спросил Гостев. - Что-то ведь должно быть в основе, какая-то закономерность, побудительная причина?

– Почему? - переспросил Алазян и задумался.

Вильнув очередной раз, дорога внезапно выпрямилась и, как лезвие меча, рассекла показавшийся впереди зеленый поселок. И там, за поселком, на фоне хаотического нагромождения гор вдруг поднялась поразительно стройная колоннада древнего храма. И эта колоннада, как последний мазок художника, словно бы завершила картину, став ее связующим центром: беспорядок цветовых пятен, изломанных линий вдруг стал живописным.

– Какая красота! - воскликнул Гостев, подавшись вперед.

– Красота! - с каким-то особым удовлетворением, словно все окружающее было его личным, подтвердил Алазян. - Это Гарни. Вечная красота!

Они вышли из машины и долго ходили вокруг храма, меж тесно поставленных колонн, а потом отдыхали от жары в его сумрачной прохладе. И Алазян с уверенностью экскурсовода все рассказывал о многотысячелетней истории этого места, бывшего и энеолитическим поселением, и крепостью, летней резиденцией армянских царей, об этом храме, построенном без малого две тысячи лет назад, разрушенном землетрясением, триста лет пролежавшем в руинах и вновь возрожденном, восстановленном людьми, верящими, что красота не умирает, не должна умирать…

– Как действует красота! - сказал Алазян. - Один дополнительный штрих, и хаотичное мгновенно становится гармоничным…

Потом, проехав еще немного по дороге, они увидели впереди монастырь Гегард. В тесном ущелье, вплотную прижавшись к высоченным изломам скал, как бы вырастая из них, поднимался белый остроконечный конус церковного купола с едва заметным издали крестиком наверху. Он, этот маленький конус, и несколько белых прямоугольников крыш, прилепившихся к нему, приковывали взгляд, казались центром, главным, ради которого создано все это нагромождение гор. И снова Алазян сказал свое загадочное:

– Один штрих, и все меняется. - Он помолчал, рассматривая выступ горы, на минуту заслонивший монастырь на изломе дороги. - Тысяча лет между храмом Гарни и монастырем Гегард. И верования разные - язычество и христианство, а законы красоты, пропорциональности, гармонии все те же.

Гостев не понял, что хотел этим сказать Алазян. Не ради же того, чтобы открыть очевидное. Непохоже это было на Алазяна, чья мысль купалась в парадоксах и находила все новые. Но он не стал спрашивать, веря, что мысль, как плод, должна дозреть сама. Даже если она рождена в таинственных скоплениях простейших электронных элементов, чутко прислушивающихся к логике ими же созданного фантома.

Они ходили по тесному монастырскому двору, уставленному хачкарами - ажурными крестами, вырезанными на плоских камнях. И на стенах построек, на скалах - повсюду виднелись кресты, местами образуя сплошное кружево. Плиты с крестами стояли и на соседних обрывах, словно часовые, охранявшие эту древнюю красоту от хаоса гор.

– Каждый крест - это же столько работы! - сказал Гостев. - Зачем?

– Для самоутверждения народа, - быстро ответил Алазян. - В любом народе, даже в каждом отдельном человеке живет потребность как-то утвердить себя.

– Можно строить дома, сажать деревья…

– Строили и сажали. Но дома сжигали завоеватели, деревья вырубали… Вы знаете историю армянского народа?

– Немного, - слукавил Гостев.

– Это смелый народ. В течение последних двух тысячелетий он только и делал, что защищался от многочисленных попыток уничтожить его, поработить, ассимилировать. Очень хорошо сказал об этом писатель Геворг Эмин: “Для того чтобы уберечься от захватнических притязаний своих агрессивных соседей, прикрывающихся дымовой завесой “общности интересов”, “слияния”, “единства целей”, маленькая Армения издавна была вынуждена еще более обособиться, изолироваться, подчеркивая не то, что роднит ее с другими народами, а то, что отделяет от них, утверждает ее самобытность. Когда ей угрожала Персия, Армения, чтобы не быть растворенной в ней, оградилась защитной стеной христианства. Когда под лозунгом равенства всех христианских стран ей угрожала поглощением Византия, Армения выдвинула свое толкование христианства, отделившись от вселенского. А когда осознала, что проповедь христианства (даже