В этот день по связи дежурит Клифф Макрэй. Родом он с техасского севера и говорит с густейшим ковбойским акцентом — тем самым, что вот уже больше века окрашивает речь непропорционально большого числа публичных представителей НАСА.

— Не волнуйся, Белл, мы поможем. Что у тебя за проблема?

Белл все еще падает рядом с покинутой им баржей. Своей жизнью он обязан инерции, несущей его параллельно курсу машины и тем самым прячущей от стрелка. Но через секунду ситуация изменится, если он не окажется на ногах и не продолжит движение самостоятельно.

— По мне бьют с холма, — хрипит он.

Макрэй держит паузу пять секунд.

— Без паники, приятель, я сейчас определю твое местонахождение. Так, южнее Седьмой трассы, семнадцатая веха. Подтверждаешь?

— Насчет трассы правильно, а которая веха, не знаю. Я выскочил из баржи и укрылся за нею. Она все еще едет.

— Личность напавшего удалось установить?

— Да пошел ты! Как я могу установить его личность? Да и зачем? Что, на нашем камешке много свихнувшихся стрелков?

В ответе Макрэя сквозит мрачное веселье:

— Понял тебя, Малькольм. Оставайся в укрытии и жди подкрепления. Считай, что мы над этим уже работаем.

Тем временем Белл утверждается на ногах и следует одним курсом с баржей. Та знай себе едет, причем с небольшой скоростью. Казалось бы, поспевать несложно — беги легкой трусцой. Так, да не так — лунные скафандры для подобного способа передвижения не приспособлены. Как и лунная гравитация. Нормальный бег человеческого существа представляет собой некоторое число отрезков времени, когда обе ноги не соприкасаются с землей, и моментов, когда бегун использует силу тяжести. Луна по этой части может предложить лишь нечто вроде ленивого балета. Есть, правда, способ добиться куда большей скорости, но для этого надо всего ничего: вырасти на Луне. Иначе нужного навыка не заполучить.

Белл родился на Земле. В штате Аризона. В городе Тумстоуне.

Это лишь временная мера — бежать возле баржи. У нее, между прочим, не имеется «кнопки мертвеца», устройства, которое в случае гибели водителя или потери им сознания остановит транспортное средство. Гораздо важнее, чтобы оно везло утратившего дееспособность водителя в направлении ближайшей базы, где есть воздух. Потому-то баржа и курсирует по цепочке зарытых магнитных вех, и они не дадут сбиться с запрограммированного пути. Но движется она так медленно, что любой полуразумный стрелок (и даже, как в данном случае, безумный) может спуститься со своей позиции и выстрелить с другой стороны. Держась у борта, Белл рано или поздно вновь окажется на линии огня.

В эфир возвращается голос Макрэя.

— Белл, слышишь меня?

— Считай, что я над этим работаю.

— К тебе направились с разных сторон три группы, и мы делаем все, чтобы их стало больше. Помощь прибудет в течение получаса. Рекомендуем продолжать движение и не вступать в борьбу с Дестри, если только он не навяжет ближний бой. Как слышишь? Прием!

— Слышу, — буркнул Белл, одолеваемый недобрыми мыслями. — Вот что: этот псих может мониторить наши частоты. Не хочу, чтобы он меня запеленговал. Давай-ка помолчим, пока ребята не приблизятся.

— Да, Белл, это разумно. До связи.

Едва умолкает рация, Белл горько жалеет о своем решении. Как знать, а вдруг это был последний в его жизни разговор? Ну, остался бы Макрэй на связи, что такого? Если враг сканировал частоты, он уже знает о выдвижении спасателей. Правильнее всего для Дестри было бы дать деру. Не настолько же он безумен, чтобы дожидаться, когда его окружит целая армия.

Да, маловероятно.

Однако чутье подсказывает: надеяться на его здравомыслие нельзя. Не осталось у Дестри никакого здравомыслия, и он не прекратит охоту.

Сложно сказать, что я ожидала увидеть в доме Белла. За последние месяцы я успела побывать во многих жестянках и полюбоваться интерьерами, соответствовавшими всем без исключения точкам графика — от запущенного хлева до стерильной роботизированной больницы. Даже пообщалась с некоей знаменитостью раннего этапа колонизации (имени не называю), чье обиталище было задрапировано такой уймой розовой прозрачной ткани, что хватило бы на классический турецкий гарем; этот тип и одевался в розовое, хотя, с сожалением вынуждена констатировать, султана из себя не корчил. Мне нет дела до того, насколько вы любопытны. Повторяю, имя этого человека вам знать ни к чему.

Совсем другая картина открылась мне в доме Белла. Обстановка аскетичная почти до стерильности. Голый функционализм во всем. На службе у комфорта одна-единственная штуковина — ультразвуковой душ, причем его генераторы не только в потолке, но и в стенах, и даже в половицах. Кресло-кровать разложено. Ни одного непривычного моему глазу предмета, кроме фиолетовой вазы, достаточно глянцевитой, чтобы вовсю бликовать, и достаточно прозрачной, чтобы в ней угадывалось содержимое (лунная почва, предположила я). Тоже не диковина. Грунт этот вполне плодороден, и кое-кто из нас, обитателей Луны, собирает его для комнатных растений.

Белл оказался старым-престарым. Как я и ожидала. Ему было семьдесят, когда он приобрел эту недвижимость и сообщил свой новый адрес, и далеко за восемьдесят, когда он в последний раз посетил ближайший населенный пункт. Тогда-то и сфотографировал Белла по случаю кто-то из зевак, толпой ходивших за ним следом, и более свежие снимки мне не попадались.

Из-за невероятной худобы он скорее смахивал на жердь, нежели на человека. Поступь была очень нетвердой: как выразился один из опрошенных мною людей, глядишь и боишься, не раскололись бы хрупкие косточки.

Собрав все доступные сведения о последнем выходе Белла на люди, я пришла к заключению: он пресыщен вниманием публики, озлоблен расспросами о легендарном прошлом, и если за его темно-карими глазами остались какие-то крохи интеллекта, до них невозможно добраться сквозь туман старости и путаницу мыслей. Очевидец его визита в город, пытаясь описать это грустное и трогательное событие, приплел болезнь Альцгеймера, о которой слышал то ли от дедушки, то ли от бабушки. Это дегенеративное заболевание обычно ассоциировалось с преклонным возрастом, оно превращало свои жертвы в овощи, отнимая способность думать и помнить. Приобрести эту хворь Белл никак не мог, синдром давным-давно прекратил свое существование. Но свидетель визита полагал, что без болезни все-таки не обошлось. А как иначе объяснить превращение народного героя в робко шаркающее не пойми что.

Белл, которого я увидела перед собой, явно приближался к столетнему юбилею. Но глаза оставались ясными, движения — уверенными, речь — внятной и энергичной. В общем, никаких внешних признаков недуга. У этого сукина сына были даже волосы, несколько прядей, укорачивать их Белл не счел нужным, может, времени на это пожалел; они плыли над смуглой, в печеночных пятнах кожей, как перистые облака над изгибом Земли. Некоторые из моих знакомых старикашек по неделям не брились, этот же щеголял безупречно гладким подбородком и чистой, с нерастрепанными швами одеждой.

Да, он был старым. Не побоюсь этого слова, древним. Но не ветхим. Он еще вполне мог о себе позаботиться.

Или он пошел на поправку, или та давешняя хрупкость — не более чем притворство.

Я знала, что он на меня смотрит. По моим сведениям, он любил женщин. И я — первый посетитель женского пола за последние десятилетия. Это, конечно же, не влюбленный взгляд, да и вряд ли стоило на него рассчитывать, ведь все мои прелести прячутся в бесформенном скафандре. Но у меня в ту пору было миловидное лицо, если можно считать миловидностью редкое сочетание черт, которые порознь выглядели бы далекими от идеала. Все-таки спасибо тебе, Боже, за большие карие глаза, именно они соединяют детали моей внешности в нечто приемлемое — вплоть до того, что некоторые даже считают меня красивой. Не будь у меня этих спасительных глаз, я бы, наверное, попросилась на жительство в зоопарк.

Он вытащил из-под убирающегося стола модульное кресло, дав понять, что я могу располагаться поудобнее, сел на край койки, держа при этом спину абсолютно прямо, и скорбно покачал головой: