у меня действительно есть причина здесь находиться.

Когда он вновь заговорил, в голосе зазвучал оттенок уважения:

— Сколько ж вам лет, юная леди?

— Двадцать четыре.

— Кажется, я слышу высокомерие юности. А известно ли вам, что спустя несколько лет после вашего рождения я перестал пускать людей в этот шлюз?

— Да, сэр. Конечно, вам до моего мнения дела нет, но все-таки скажу: мне ваше одиночество кажется бессмысленным.

Я сама опешила от этих слов; представляю, как они подействовали на Белла. Ничего подобного не было в длинном списке тактических приемов, которые заставили бы его изменить давней привычке и разоткровенничаться перед незнакомой посетительницей. Даже сейчас фраза кажется мне оскорбительной. Здравый смысл требовал любыми способами завоевывать симпатию, всеми правдами и неправдами втираться в доверие. Помню, что я аж съежилась: вот сейчас он откроет внешний люк и выбросит меня в вакуум, и придет мне, нахалке, конец.

Каково же было мое изумление, когда раздался грубый хохот.

Малькольм Белл так невежливо смеялся четыре раза за все время нашего знакомства. Это ровно столько, сколько раз он вообще смеялся при мне. Другие люди варьируют громкость и тон, им не чужды нюансы, вроде вежливого смешка или несдержанного хихиканья. Белл, как выяснилось, был вполне способен реагировать весельем на услышанное, но он никогда не разражался хохотом, если не мог весь без остатка отдаться этому занятию, а когда мог, остановиться получалось не скоро.

Должна сказать, мне уже много лет не хватает этого смеха. И мысль о том, что он когда-то прозвучал благодаря моим стараниям, наполняет меня гордостью.

А в тот день я уж было решила, что хохот не прекратится никогда. Но вот он все же постепенно затих, и Белл сказал:

— Человеческая раса удивляет меня примерно раз в тридцать лет, рождая на свет особь, ради которой стоит сделать исключение. Ладно, Джесси Джеймс, получайте свою аудиенцию.

И внутренняя дверь скользнула вбок…

Почти в каждой трактовке инцидента у О'Кей Корраля Уайатт Эрп предстает этакой несокрушимой скалой, скорее титаном, нежели человеком; он до того уверен в своих моральных устоях, что кажется, именно эта уверенность лучше всякой брони защищает от лихого свинца.

И это вполне может оказаться правдой.

А еще достойно упоминания то, что человек с такой биографией ни разу не испытал укус пули. Кого ни возьми из других «легенд Дикого Запада», всем досталось. Джесси Джеймс, Билли Кид, Дикий Бил Хикок… Кто застрелен в спину, кто смотрел убийце в лицо, но все эти супермены в итоге оказались доступны насильственной смерти точно так же, как и любой обыватель. И только тело Эрпа осталось целым и невредимым.

Неизбежно складывается впечатление, что в разборке с Клэнтонами, когда Эрп стоял под градом пуль и сам лупил в упор, он был высок и бесстрашен и так же твердо верил в собственную неуязвимость, как потом верили многие поколения, которым снова и снова, под разными соусами разные повара преподносили его приключение.

И снова я скажу: возможно, так оно и есть. Мало ли на свете безумцев, убежденных в том, что законы вероятности к ним не применимы.

А может, он тогда был вне себя от ужаса и мечтал оказаться где-нибудь подальше от Тумстоуна.

Малькольм Белл сидит за пультом лунной баржи класса «Б». Скорость движения — примерно сорок километров в час, пункт назначения — строящаяся солнечная батарея на гряде в трех часах езды от базы. Кабина служит дополнительным укрытием, благодаря ей внутри скафандра температура воздуха поддерживается в комфортном диапазоне; иное дело, если бы в течение всего рейса водитель подвергался жестокому воздействию чистых солнечных лучей. Но в кабине отсутствует воздух — это типично для того времени и для тогдашнего уровня технологии.

Белл не в форме — накопилась усталость. Он никому не признается, что последние ночи плохо спал. Охотно бы взял отгул, будь здешняя производственная культура снисходительна к таким вещам, как неявка на работу по болезни. Сколько уже лет продолжается освоение Луны, а жизнь на ней по-прежнему не сахар. Девиз простой: можешь ходить — значит, можешь и вкалывать, и Белл достаточно подвижен, чтобы служить винтиком механизму, который обеспечивает жизнь на этом каменном шарике.

Белл все понимает и не жалуется, но ведь он — человеческое существо, подвергающееся нагрузкам, способным сломать любого. В его мозгу идут одновременно четырнадцать разнонаправленных процессов. Частью это мысли о дороге, пройденной уже десятки раз, частью — о товарище, коллеге-инженере, который выставил себя настоящей скотиной. Еще Белл выуживает в памяти имя популярного певца: что за черт, оно же нынче у всех на устах, а не вспомнить, хоть ты тресни! — и при этом мечтает о простое, тогда получится повидать друзей, Минни и Эрла. А еще он краешком мозга думает о Дестри — вот же угораздило этого сукина сына свихнуться. Да, Дестри, черт бы тебя побрал…

Белл понимает: это глупо. Нет смысла бояться Дестри. Все равно что бояться молнии, которая или ударит в тебя, или не ударит. Если понадобишься ей, уж она не промахнется. Любые страхи только жизнь портят. Что проку гадать, пронесет — не пронесет? Как карта ляжет, так и будет. Просто подожди — и узнаешь.

Да и Дестри, по всему, уже мертв. Ну, какая вероятность, что он рыщет где-то здесь, вдали от баз снабжения, и высматривает другую такую же крысу лунной пустыни, чтобы сделать ей гадость? Это уже давно не человек, а банка протухшей тушенки. Испекся в своем скафандре, а может, и взорвался, распертый гнилостными газами. Образ, конечно, отвратительный, но единственно возможный, потому как Дестри — не монстр, а всего лишь человек, которому выпал несчастливый билет в лотерее под названием «Ну, любит Господь иногда пошутить».

Белл все это знает точно так же, как свои служебные коды, аварийные процедуры и преглупейшие слова модной песенки — засела, дрянь такая, в голове и забываться не намерена. Но он человеческое существо, а человеческие существа вечно чего-нибудь боятся, и никак ему не избавиться от жуткой картинки: бац, и шлем разбит выстрелом из нелегального оружия, и вместо головы быстро развеивающийся парок. Пугают не предсмертные муки, а невозможность узнать, когда это случится. Вот сейчас ты живой, а уже через миг сделаешься мертвым и даже пикнуть не успеешь. А ну как эта мысль — вот эта, которую он сейчас думает, — самая последняя и других уже не будет? Он ведь про то даже не узнает. Или вот эта последняя? Или эта?

Когда в приборную панель ударяет метательный снаряд и вдребезги разносит манометр, Беллу везет вдвойне. Во-первых, он смотрел в правильном направлении, а во-вторых, успел довести себя до форменной паранойи. Вакуум — это вакуум, в нем не грянет далекий выстрел, не поддержит его грозным звоном разбитое стекло кабины. Просто возникла дырка там, где секунду назад ее не было, и если бы Белл не думал о Дестри, он бы запросто дал себя укокошить. Драгоценные секунды растратились бы на гадание: что за сбой в работе механизма привел к столь странному повреждению?

А так он мигом сообразил: стреляют. С одного из зубчатых холмов, что возвышаются над изъезженной трассой. Дестри, кто же еще.

Даже не додумав это до конца, Белл кидается влево, просто потому, что таков кратчайший путь наружу. В следующий миг второй снаряд пронзает пустоту там, где только что находился водитель, и тоже врубается в приборную панель. Толку от него практически нет — так, немножко пищи для воображения будущих писателей и сценаристов.

На Луне тела падают, по земным меркам, медленно — иначе не могут, как бы им этого ни хотелось. Отчаянная уловка Белла выглядит фарсом, до каменистого грунта целая вечность падения, добрых два метра, спасибо высоченным каткам баржи. И понимание того, что по нему ведется стрельба, не прибавляет ни единого «g».

Он даже успевает отправить в эфир отчаянную мольбу, прежде чем соприкасается с реголитом.

— Я Белл, вызываю Контроль! Срочно требуется помощь!