Я иногда пытаюсь сам себе ответить на вопрос: почему я стал писать фантастику? Наверное, тому есть две главные причины. Во-первых, в душе я всегда оставался немножко ребенком, к тому же несколько инфантильным, а ребенку всегда хочется чего-то необыкновенного, сказочного, резко отличающегося от унылых советских будней, когда все было смертельно скучно, строго регламентировано и известно на годы вперед.

Во-вторых, к середине шестидесятых у меня уже был кое-какой опыт журналистской работы, и я на себе почувствовал железные редакторские шоры тех времен: этого лучше не касаться, это не совсем совпадает с сегодняшней передовой «Правды», это не показывает передовой опыт, ну и так далее. А фантастика, как мне казалось, давала автору хоть некоторую свободу.

И вот в один прекрасный день я сел писать фантастический памфлет «Финансист на четвереньках», и к моему величайшему удивлению он был напечатан в журнале «Смена». Мало того, вскорости мне позвонили с «Мосфильма» и сказали, что меня хочет видеть сам всесильный его директор Иван Пырьев. Хотя знакомые меня предупреждали, что человек он суровый, начинающих сценаристов ест пригоршнями на завтрак, я все-таки рискнул головой и пошел к нему, стараясь не пыжиться по дороге от сознания собственной исключительности.

Иван Александрович оказался очень любезен, сказал, что прочел моего «Финансиста…», хочет, чтобы на «Мосфильме» сделали из него фильм, и уже подыскал подходящего для этого проекта режиссера.

Фильм по разным причинам так и не был снят, и хотя с сегодняшней точки зрения я понимаю, что памфлет был довольно наивен, все равно с тех пор в глубине души у меня осталось теплое отношение к финансистам, причем не обязательно стоящим на четвереньках. Чего нельзя сказать об их чувствах по отношению ко мне.

Так или иначе, писательство, как плохо поддающаяся лечению болезнь, уже развивалось во мне. Вслед за «Финансистом…» появился «Человек, который читал мысли».

В этой вещи я использовал прием, которым впредь пользовался не раз: наделение героя некими способностями, которыми мы, обычные смертные, обычно не обладаем. И потому, наверное, что о таких способностях мы часто подсознательно мечтаем. И потому, что они служат мощной пружиной сюжета, ведь все необычное — насущный хлеб фантастики.

Меня часто спрашивали читатели, почему в некоторых моих произведениях действие происходит на Западе. Да только потому, чтобы хоть как-то выскочить из огороженного цензурой узенького коридора.

Нынешним поколениям трудно представить себе, как подозрительна, придирчива и всемогущественна была цензура в советское время.

Помню, как однажды цензору, отвечавшему за журнал «Крокодил», в котором я работал долгие годы, почудилось, будто на какой-то там карикатуре на какого-то там управдома (предел, выше которого уже высмеивать никого нельзя было) брови чересчур кустисты и — страшно подумать! — могут напоминать брови генерального секретаря Леонида Ильича Брежнева. Боже, какая началась паника! Половина тиража — а в советские времена тираж «Крокодила» составлял совершенно фантастические пять миллионов — была немедленно отправлена под нож. Убытки? Да кто их считал, когда речь шла о возможном сходстве бровей на карикатуре с бровями самого генерального секретаря! Не зря тогда на своих кухнях особенно отчаянные головы шутливо называли Брежнева «Бровеносец в потемках».

Но не менее цензоров бдели и сами писатели, обдумывая еще не родившиеся произведения: а не будет это слишком вольно, печально, двусмысленно, многозначительно, сексуально и вообще подозрительно? И сколько прекрасных замыслов и сюжетов было абортировано ими!

И все равно предугадать извилистый ход цензорской мысли было подчас невозможно.

Один мой фантастический роман «Дарю вам память» вызвал подозрение у редакторов тем, что где-то там, в галактике, существует высокоразвитая цивилизация, которая заходит в некий эмоциональный и моральный тупик. А когда я все-таки уговорил их, взвился уже цензор. Как так? Вы говорите высокоразвитая цивилизация, и вдруг — тупик! Как же так? Это что, вы уж и идею прогресса ставите под сомнение?