паразита, примостился коммуникатор.

— Что там со связью?

На том конце замялись, принялись шуршать и скрипеть.

— Не слышу ответа! — брюзгливо сказал Эвил, обходя пространство кабинета — довольно обширное по меркам Пристанища.

— Связи пока нет, — неохотно отозвался скрипучий голос. — Причины выясняем.

— Выясняйте быстрее! — раздраженно бросил Эвил. — Еще утром нужно было отослать отчет! Я вас штрафами замучаю!

— Но причина не у нас! — запротестовал голос. — Может, с ретранслятором что или со спутником. Метеор, солнечная активность…

— Все, хватит! — буркнул Эвил. — Выясняйте!

Не важно, в чем причина неполадок, важна задержка отчетов. И как бы там ни было, он окажется крайним. Крайним всегда оказывается тот, кто внизу. Или вне пределов досягаемости. А значит, шансов выбраться отсюда станет еще меньше…

Чтобы отвлечься, Эвил придвинул к себе папку с личными делами. Следовало бы разобраться с этим раньше, но служебное рвение давно уже покинуло исполнительного менеджера. Он равнодушно тасовал колоду карточек, пока взгляд его не зацепился за одно из лиц. Машинально сбросив на стол еще несколько карт, исполнительный менеджер замедлил движения, замер. И стал неторопливо перемещать «дела» обратно, пока в руках его не оказалась то — с лицом, вызывающим какие-то смутные ассоциации…

Он провел картой перед ридером. Устройство пискнуло, подтверждая считывание, монитор высветил облик, по правую сторону поползла колонка текста.

— С ума сойти… — прошептал Эвил, вглядываясь в фотографию, увеличенную до размера экрана.

Бытовой блок «Бригады–47» просто вырублен в камне. Стены сохранили следы буровой машины, источившей астероид, как проволочник — картофельный клубень. Бруно смотрел на дверь, но выходить не хотелось. Он просто сидел в сторонке, наблюдая за Предком и Юргеном, склонившимися над шахматной доской. Обитавший в отсеке кот по кличке Айвенго тоже некоторое время неподвижно следил за фигурами тем глазом, что не был прижат к уютной трубе обогревателя, пока не задремал, очевидно, разобравшись в безнадежности партии. Юрген проигрывал и мучительно морщил лоб, тогда как старик выглядел совершенно невозмутимым. Другим Бруно его и не видел — начиная с момента, когда тот спас его от расправы.

Зачем старик это сделал, так и осталось загадкой. Бруно по-прежнему чувствовал себя чужим среди обитателей блока. Даже те негодяи-картежники, готовые порезать его на кусочки, были куда понятнее.

Вот, скажем, этот унылый бородач, примостившийся у стены с задумчивым видом. Зовут его Хьюго, и он ни много ни мало философ. Смешное слово. Поначалу казалось очевидным, что его тоже вышвырнули за ненадобностью и за отказ от полезного труда во имя всеобщего потребления. Но оказалось, все еще нелепее.

— Я здесь как раз по своей воле, — как-то за ужином обмолвился Хьюго. — Земное общество построено рабами и для рабов. Одни — рабы собственной работы, другие — денег. А все вместе — рабы хлама. Хлам заправляет обществом, повелевает людьми и их желаниями. Пристанище — единственное место, где можно оставаться свободным.

Подмигнул и стал прихлебывать кофе с видом самого счастливого в Пристанище человека.

Бруно сразу же решил, что этот Хьюго — псих. При чем здесь какой-то хлам? Как можно называть рабом акционера, скажем, корпорации Дельта?! И как можно быть свободным в этой каменной клетке?!

Философ лишь посмеивался в бороду на горячие доводы Бруно.

— Я всегда мечтал оказаться в таком месте, — говорил он. — Жить просто, не растрачиваясь в погоне за успехом, заниматься простым физическим трудом, который не мешает размышлять, и не получать упреков в том, что ты живешь не так, как остальные…

Последнее показалось Бруно истинной причиной, приведшей Хьюго в Пристанище: кто-то «в той жизни» просто мешал философу жить так, как ему хотелось. Возможно, ему досаждала сварливая жена. Тогда неудивительно: из-за неудачного брака некоторые вообще сводят счеты с жизнью.

В ответ на это предположение философ расхохотался — искренне, от души, со слезами и содроганиями, расплескивая кофе из кружки, даже похлопал Бруно по плечу, будто в знак благодарности. Бруно тогда ничего не понял и обиделся.

В блоке обитали еще двое, которых за глаза называли «богемой». Первый, Ян, был художником и явно посредственным, так как рисунки в его карманном альбоме были неказисты и грубы, портреты выходили совершенно не похожими на оригиналы, И, что удивительно, сам Ян с легкой грустью признавал:

— Да, я бездарность. Но что поделать, если я жить не могу без этого…

Но вот второго представителя «богемы» — Лоуренса — Бруно никак не мог понять. Тот не снимал массивных наушников со встроенным плеером, часами сидел неподвижно, словно выключенный из реальности.

Лоуренс был композитором. По словам Юргена — первоклассным. Когда-то сочинял популярную музыку, сплошь хиты, что прекрасно продавались и с удовольствием потреблялись публикой. Но со временем его музыка стала продаваться хуже, пока не оказалась совершенно ненужной.

— Что же, он стал сочинять плохую музыку? — спросил Бруно у Юргена, сдавшего безнадежную партию и подсевшего рядом, на скрипучий диванчик.

— Напротив, — Юрген скосился в сторону Лоуренса. — Слишком хорошую. Настолько хорошую, что потреблять ее способны лишь единицы.

— Почему бы ему не сочинять музыку попроще — ту, что хорошо потребляется? — простодушно поинтересовался Бруно.

Юрген странно посмотрел на Бруно. Проговорил:

— Ты, правда, не понимаешь? Лоуренс сочиняет то, что сочиняется, а не то, что лучше потребляют. По той же причине, по какой рисует Ян. Только Яну не повезло — таланта маловато, а Лоуренс — гений. Но в одном оба совершенно похожи — никому не нужны, но просто жить не могут без своего дела.

Юрген помолчал немного и сказал тихо:

— Все мы здесь ущербные. Но хорошо, когда хоть что-то придает жизни смысл…

Он осекся и покосился на Бруно. Спросил неуверенно:

— А у тебя… Есть у тебя что-то такое?..

И замолчал, запнувшись.

— Честно говоря, раньше я понятия не имел, что мне нужно от жизни, — медленно произнес Бруно. — Но теперь знаю, так четко и ярко, как никогда ничего не знал. Я хочу на Землю.

Своим замыслом он решился поделиться лишь с Юргеном. Они снова ползли по корпусу обреченного на распил корабля, как муравьи по трухлявому пню. В месте, где от корпуса отходил объемный пилон с выгоревшей маркировкой и остатками систем связи, в Пространство торчала длинная штанга — будто удочка, выброшенная за борт лодки. Бруно осторожно оттолкнулся, оторвав магнитные подошвы от корпуса, и медленно поплыл вдоль штанги — прямо в Пространство. Юрген принялся судорожно ловить страховочный фал.

— Осторожно! — беспокойно крикнул он. — Хватайся!

Но Бруно позволил себе сполна насладиться свободным полетом, прежде чем ухватился за скобу на самом конце штанги. При этом его эффектно развернуло.

— Прыгайте сюда, Юрген! — позвал Бруно.

— Сумасшедший! — пробормотал историк.

Он судорожно вцепился в кабель, лианой обвивший штангу, и медленно пополз к Бруно, нелепо болтая ногами, норовившими обогнать голову. Бруно хохотнул и подтянул страховочный фал.

— Ну, что ты хотел показать? — раздраженно спросил Юрген. Здесь, на верхушке штанги, вдали от иллюзорно безопасного корпуса, он чувствовал себя неуютно.

Хотя вид открывался и впрямь потрясающий.

Огромный булыжник астероида отсюда почти не виден, его скрывали фермы причальных сооружений, сложные системы кранов и монтажных манипуляторов, но главное — бесконечные ряды старых кораблей.