— Земля вертится… — философски заметил толстяк. — И может случиться так, что капсула не вернется в исходную точку, промахнется — падение ведь длится не секунду, даже не минуту, всякое возможно…

— Конкретнее!

— Вы разобьетесь, милейший. Насмерть!.. Но, повторяю, все зависит от вас. Получите прощение — великолепно! Сомнения оставят вас. И уж тогда-то вы попадете на рельсы наверняка, не промахнетесь — и жизнь начнется вновь. Не правда ли, изумительный аппарат?! Взлет, падение, общение с самим собой и вера, вера, упование — прекрасно! Обворожительное антраша… Даже с шиком каким-то…

— Но я же могу промахнуться… Не попасть назад… Могу ведь, да?

— Тут уж ничего не поделаешь — гарантий нет. Виноваты будете вы сами… Между прочим, вам дьявольски повезло. Как нарочно, сегодня пока нет никого из желающих. Даже странно… Я так думаю, всему виной нелетная погода. То есть она летная — откуда-то, но очень из немногих мест…

— Конечно. Я же прилетел, — кивнул согласно Колокольников.

— Так это вы! Один! А ведь иные — вы представьте! — даже записываются на год вперед. И главное, вся процедура-то — бесплатная! Вам зверски повезло.

— Вот как?

— А вы что думали?! Гуманнейшее предприятие! Поэтому и денег не берут — все расходы покрывает государство. Забота о здоровье граждан — тут скупиться невозможно, даже более того, преступно. Люди это понимают, чувствуют. Они безмерно благодарны… Вот со всех концов и едут!

— На халявку-то — чего ж не съездить? — усмехнулся Колокольников. — Поди, и в ад дорога скучной не покажется… Не то что к вам!

— Я не советовал бы вам глумиться над святым, — обиделся толстяк. — Пожалуй, это все от ваших комплексов, желания казаться выше, независимее, умнее, чем вы есть… Достойно покаяния, достойно. Убеждаюсь лишний раз: вы вовсе не случайно оказались здесь.

«Вот черт! И спорить-то, по сути, глупо… Можно, разумеется, попробовать, рискнуть. Себя пойму… И буду чист — как стеклышко. Но!..»

— Сколько уже падало обратно на рельсы? — чуть слышно спросил Колокольников.

— Этого я не могу вам сообщить, — благодушно улыбнулся толстяк, будто говорил о сущем пустяке, который все же приятен ему. — Нельзя. Секрет.

«Нельзя… Вот ведь в чем штука… Умей слушать — и услышишь… Значит, могу промахнуться? Даже не по своей вине… Если бы многие — пусть почти все! — возвращались, не стали бы делать секрета. Вопили бы, наоборот, на всех углах. Выходит, шансов практически нет?!»

— Выпустите меня отсюда! — теряя самообладание и внезапно покрываясь испариной, срывающимся тонким голосом закричал Колокольников.

Ему почудилось, что воздуха больше нет, что он задыхается, будто ледяная змея вдруг хищно обвилась вокруг шеи, что рядом стоит непроглядная тьма, хотя и били в лицо слепящие прожектора — а в двух шагах катапульта, чудовищное, великое сооружение! — и тьма эта надвигалась отовсюду, похожая на зыбкое тело спрута, надвигалась, касаясь липкими, мерзкими щупальцами, и он забился, заметался в этом сатанинском круге, как в клетке с дикими зверями, разинувшими жадные, алчущие его плоти и духа зловонные пасти, и он рванулся в сторону, помчался куда глаза глядят, поминутно обо что-то спотыкаясь, наталкиваясь на какие-то предметы, которых не мог, ослепленный, различить, а всюду, точно острые капканы, клацали истекающие голодной слюной клыки — вот, за спиной, совсем уж близко! — и прутья клетки, границы света и тьмы, больно били при каждом неверном движении…

— Выпустите меня! К черту, к черту, не хочу!.. Не надо!.. Я боюсь!

«Антраша… Аттракцион… Вот развлечение!.. Боже мой! И кто придумал это? Или… так и было всегда — взлететь и упасть, на рельсы или мимо? Идиотская командировка… Словно знали, понимали… Но душно- то, душно как!.. И еще просить прощения? У себя самого?!»

Он дернулся в последний раз, но теперь удачно — незримая пасть, промахнувшись, злобно лязгнула у самого уха, и он вырвался из окаянной клети, выломав вслепую самый податливый прут или просто найдя наконец ту заветную щель, сквозь которую проник сюда, — сзади грохнуло что-то, замыкаясь для него навсегда, и тогда он помчался по темной пустынной улице, покинутый и беззащитный, и владел им только ужас, панический страх, только это… только это, а вот понимания — никакого, впрочем, до него ли было теперь…

Из-за угла вынырнул, будто народился на пустом месте, желтый огонек.

— Такси, такси!

Машина, взвизгнув тормозами, замерла, и он, втиснувшись в ее урчащее стальное тело, прильнул к теплому и мягкому сиденью, растворился в нем, слился с ним и лишь тогда смог, дух едва переведя, громко прошептать:

— На вокзал, шеф, быстро!

Его разом вдавило в упругую спинку, и все за окном понеслось, смазываясь, слипаясь, как на картине старомодного художника-экспрессиониста.

Мчались — мимо и назад — темные угрюмые фасады, за которыми, прячась от дневной нелепой суеты, нежились, мечтали, ненавидели, любили или просто стремились забыться освобождающим от всех забот сном какие-то люди, неведомые, непонятные, совершенно чужие; мелькали черные, точно зевы туннелей, витрины давно уже закрытых магазинов — тихий город, по-своему забавный, далекий и страшный, подобный многим и многим другим, проносился перед застывшим, остекленелым взором Колокольникова.

Город, где запросто, лишь пожелай, можно постичь, познать себя и суть вещей, покаявшись перед собой в неумных своих жизненных, случайных сплошь и рядом, прегрешениях, где можно обрести твердыню под ногами, но можно, право же, и ничего не обрести, сгинуть навеки: что и говорить, самое милое место, на первый взгляд, просто очаровательное — для праздного и равнодушного наблюдателя.

«Едут со всех концов… Вздор? Но ведь кто-то же рискнет, наверняка рискнет, поставит на кон все и полетит — высоко-высоко… Вон, вон по небу покатилась яркая звезда!.. А впрочем, по весне какой-то рой проходит, я читал… Загадывают только дураки…»

Резкий толчок подбросил Колокольникова — вероятно, камень на дороге попал под колесо…

«Гоп! — подумал Колокольников. — И все-таки — антраша!.. В некотором роде…»

И он громко, с надрывом расхохотался, неожиданно вообразив, как обходительный толстяк, что остался в загоне, сам — за неимением доверчивых клиентов — улетает в капсуле высоко в небеса и падает, и падает… и вновь взмывает, и вопит — не то от ужаса, не то от несусветного восторга, что сумел опять перехитрить судьбу…

Перехитрить…

Как водится…

— Ну же, скорее, скорее!.. Гони, шеф, давай, с ветерком! На вокзал! К стальным колеям. По прямой, шеф, по прямой!.. Крепко стоим!

Из зала суда его вывели, крепко держа с обеих сторон за руки. Справа шел дед, слева — бабка, а следом шагал хмурый адвокат.

Говорить было уже не о чем — все четверо молчали.

Адвокат открыл рот только в такси.

— Я бы на вашем месте поместил его в закрытый колледж, — вот что сказал этот сукин сын. — Сколько бы это ни стоило. С круглосуточным присмотром. Я знаю такой — в спальнях камеры, в туалетах камеры. Из дому он может удрать. И воспитатели… Дед покивал.