— Приехали! — объявил толстяк и легонько вытолкнул Колокольникова в раскрывшуюся дверь.

Уже стемнело, но не настолько, чтобы зажигать повсюду уличные фонари и вывески над магазинами, — все подернулось сиреневой дымкой и сделалось вдруг зыбким и угловатым одновременно. Массивно-ломаные тени старинных домов громоздились, как мглистые кристаллы; кое-где светили окна, но на улицах не было ни души, будто весь город вымер, навеки опустел, а разноцветные стекляшки окон казались неудачными, случайными мазками на холсте унылого художника в подпитии — мир вокруг представился единой и нелепой полудекорацией: дома, деревья, улицы — без перспективы, в сплошных полутонах, без четкой, осязаемой границы форм, всё — как бы сплавленное меж собой, и лишь кристаллы уцелевших, нераздробленных теней еще виднелись там и тут…

Оплавленная тишь весенних вечеров…

Они остановились возле железных глухих ворот в три человеческих роста.

«Может быть, меня сюда и командировали?» — мелькнуло вдруг в мозгу.

Толстяк извлек из кармана ключ и отомкнул висячий замок на воротах.

Хрипящим басом вскрикнули петли, и одна из створок тяжело отвалилась.

Из образовавшейся узкой щели внезапно хлынул на улицу яркий свет, белым клином вонзился в густеющую темноту и больно ударил в глаза Колокольникову, ослепив его на мгновение, так что тот, пораженный, замер и стоял без всякого движения несколько секунд, сощурясь и пригнув голову, точно собирался боднуть этот световой сноп, оттолкнуть его от себя — прочь, за ворота, обратно в железный загон…

— Проходите! — грянуло у самого уха. — Смелее! Что же вы встали?

— Да, сейчас, сейчас… А что… там? — еле слышно спросил Колокольников и машинально дернул головой, как бы стряхивая с глаз пелену наваждения. — В этом городе… Тишина… Темнота… Что там?

— Увидите, — ухмыльнулся толстяк. — Да не бойтесь, проходите!

Колокольников медленно, будто ноги его разом одеревенели, будто каждое движение давалось из последних сил, переступил невидимую черту, отделявшую новый, непонятный мир от мира привычного, земного, пропитанного насквозь весенней суетой, лживыми надеждами, одиночеством, страхом, шагнул навстречу огням и неведомому, и в долю мгновения эта узкая щель, сквозь которую лились водопады неистового света, обратилась для него манящей, искушающей завесой вожделенного, и Колокольников почувствовал тогда, что хода назад нет, ибо такое отступление теперь смешно и противоестественно, даже безнравственно, и можно идти лишь вперед — а что там, в ста или десяти шагах перед ним?…

«Боже, — с тоской подумал Колокольников, — здесь, в этом конусе света, втиснутый в него, точно в склеп из кошмарного сна, я бессилен что-либо понять!.. Или мне потом все объяснят, ткнут пальцем и скажут: «Вот то, что даст тебе разумение мира и собственной души»?»

— Глядите! Мы пришли!

Они стояли посреди площади, ровной, без единого заметного изъяна и, казалось, беспредельной, мощенной черно-лаковой брусчаткой, стояли, окруженные шатром, сферой слепящего света — со всех сторон били прожектора и озаряли чудовищное сооружение: круглую яму с высоченными бетонными бортами, из которой торчал сверкающий стержень, увенчанный двумя параллельными рельсами — немыслимым образом сбалансированные, они нависали над площадью, подобно обглоданным крыльям фантастической птицы, а в самом центре, не нарушая равновесия всей диковинной системы, на кончике острия покоилась большая вагонетка, нет, скорее, капсула, каплевидная, с витыми рессорами под колесами.

— Что это? — почему-то громким шепотом спросил Колокольников.

— Катапульта.

— Да? Но для чего? Я никогда не слышал…

— Успокойтесь, — мягко сказал толстяк, беря Колокольникова под локоть. — Это безболезненно. И совершенно необходимо для вас.

— Но я ничего не понимаю!

— В том-то и дело. Ваше непонимание… Смятение… Опасения… Сколько вам лет?

— Тридцать пять.

— Я так и подумал. Никогда не ошибаюсь, — с удовлетворением кивнул толстяк. — Почти полжизни… И теперь-то — самое время…

— Объясните, ради бога! — взмолился Колокольников. — Я должен забраться в эту капсулу? Так ведь? Но… какой в этом смысл? Вы заманили меня…

— Ах, мой милый, не смешите. Если бы во всем легко было отыскать смысл!.. Тогда бы жизнь кончилась, определенно. Никто вас не заманивал. Вас просто послали в командировку. Понимаете? Никто вас специально не звал. Послали — и все… Вы же мечтали… Вас привел инстинкт.

— Инстинкт? — вздрогнул Колокольников. — Опять вы про него! При чем здесь он?

— Да, теперь я вижу: вы действительно ничего не понимаете. Я вам сочувствую.

— Не все, но… кое-что, — уточнил уязвленно Колокольников. — Себя, например. Того, что происходит вокруг… Не вижу никакой связи. Все хорошо и все — кошмар… Я запутался, черт побери!

— Вы сами в этом виноваты.

— Я?!

— Ну, не я же, в конце концов!.. Вы совершили, наверное, массу глупостей в своей жизни, которых, если разобраться хорошенько, можно было и не совершать. Начудили, так сказать, сверх меры… И сами этого не заметили. Вот что скверно. Они, эти всяческие глупости, вам и теперь мешают. Не дают спокойно жить… Вы сами испортили себя. В чем-то, вероятно, оглупили, а в чем-то, возможно, чересчур превознесли… Я не диагностик — я всего лишь исполнитель.

— Палач! — невольно вырвалось у Колокольникова. — Вот вы кто!

— Ну зачем же так грубо? — примирительно-добродушно возразил толстяк. — Понятно: нервы ваши на пределе… М-да. Я исполнитель — в том смысле, что только констатирую. Констатирую ваше состояние. Не мое дело отыскивать причину. В чем я разобрался, то вам и сказал.

«Это правда, правда!.. Почему он так уверен? Виноват… Вон оно что!..»

— А дальше? Что я должен делать? Я ведь должен, вероятно? Но что именно?

— Взобраться наверх — вот лестница, сесть в капсулу, захлопнуть дверцу и — взлететь. Все до крайности просто. И не должно вас пугать.

Колокольников зябко поежился:

— Взлететь? Зачем?

— Да попросту затем, черт возьми, — непринужденно рассмеялся толстяк, — чтоб отрешиться от всего земного — того, что вы обычно, по привычке, именуете земным, — остаться там, в бездонной вышине, наедине со звездами и с самим собой! Все сгинет, пропадет — и будет только пустота. Черная пустота… И вот тут-то…

— Ну же, ну! — не выдержал Колокольников. — Хватит намеков!

— Это для вас, мой дорогой, намеки, — строптиво заметил толстяк. — А на деле-то… Учитесь слушать — и услышите!.. Ну ладно, еще недоставало это обсуждать, ликбез устраивать… Вы, надо думать, много, прикрываясь разными мудреными идеями, грешили перед собой, порождали в себе всякие дурацкие комплексы и незаметно, подспудно развивали их, — тихо и проникновенно возвестил он. — Вот и настал час расплаты. Вы взлетите к звездам и, глядя вниз, на мир земной, где осталось все плотское и смертное, попытаетесь понять, постигнуть свою вину. Настал тот час, когда каждому — у всех свои сроки, но они есть, и их не избежать — необходимо извиниться перед собой. Извиниться честно и безоговорочно — за все загубленное в себе, за все те внутренние подлости и гадости, которые всегда мешали полноценно жить. Встаньте на колени перед собой — и вымаливайте прощение!

— Но зачем… так высоко? Неужели нельзя здесь, на земле, не теряя почвы под ногами?

— Вы уже бежали сюда — выходит, почва под ногами, понятная, родная почва, для вас ничего не значит. Так поднимитесь выше! Поднимитесь над собой!

— Легко сказать!.. А если прощение… не придет? И понимание — не вернется?

— Что ж… Видите рельсы? Если все закончится удачно, капсула, подброшенная на сотни километров, упадет обратно на рельсы и покатится по ним…

— Заманчиво, конечно… А если ни прощения, ни веры в себя… Ну, ничего не будет?