своей шкалой ценностей. — Кроме того, цветы растут сами собой на стеблях, и торговец просто сорвет их побольше, так что не беспокойся. Вспомни, для кого этот букет.
Дарагон судорожно сглотнул, все еще возмущаясь.
— Ну ладно. Только цветы ей отдам я!
Эдуард покачал головой:
— У тебя был шанс. Ты мог бы взять букет сам. Все просто.
В конце концов они согласились разделить добычу пополам. И, принимая цветы к груди, Эдуард с Дарагоном помчались назад к монастырю.
В подвале старого монастырского здания Гарт нашел для себя уединенный приют за толстыми, давно отключенными трубами: кладовку, которая оказалась отгороженной от остального подвала, когда много лет назад была установлена новая водопроводная система — еще до того, как здесь поселились расщепленцы. Эта темная вневременная каморка оставалась заброшенной еще с того времени, когда пивоварня была на полном ходу.
Гарт отыскал ее, открыл дверцу, заглянул внутрь.
Годы и годы, бродя по зданию, Гарт изучал пустующие помещения и закутки монастыря, рисуя в воображении цеха с огромными чанами, котлами и контейнерами для сусла; бочки с солодом, сушильни, линии разливки по бутылкам, а еще склад и конторские помещения.
Внизу, в кладовке два на два метра, Гарт ощущал аромат прошлого, таинственные запахи, напоминавшие ему о романах Чарлза Диккенса, которые он прежде читал Канше, а теперь ему оставалось получать от них удовольствие в одиночестве. Гарт скрывал этот приют даже от Терезы и Эдуарда.
Но как только он завершит работу над своим проектом, нужда в скрытности отпадет.
Даже в раннем детстве его завораживали предметы искусства, картины и скульптуры, заполнявшие монастырскую библиотеку, трапезную, ниши в коридорах. Краски казались Гарту такими сочными, линии статуй такими совершенными, детали такими выпуклыми.
Он мог целый час любоваться очертаниями одной скульптуры, а Эдуарду надоедало смотреть на нее через минуту, ведь он видел только то, что бросалось в глаза, не в состоянии уловить ничего больше. Сегодня Эдуард ушел с Дарагоном и, конечно, не удержится от какой-нибудь хвастливой и дерзкой выходки.
Тереза провела день в библиотеке. Она лучше других поймет властный зов искусства, подумал Гарт, и первой он покажет картину ей.
Стремясь отплатить за доброту Мягкой Скалы и других расщепленцев, Гарт задумал расписать стены кладовки. Его воображение сотворило чудесные панно, основанные на том, что ему было известно об истории Опадающих Листьев.
Он разыскал все, что мог, о старинных пивоварнях, добавляя подробности, взятые из романов XIX века. Пренебрегая неровностями штукатурки и кирпичей, написал зимний пейзаж. Запряженные лошадьми подводы нагружались большими бочками с элем, сваренным монахами-траппистами в коричневых одеяниях, стоявшими у погрузочного пандуса. Дородные мужчины в цилиндрах пели рождественские песни под газовым фонарем возле надземной железной дороги.
Каждую деталь Гарт выписал настолько правдоподобно, насколько сумел, с увлечением истинного художника, но без практических навыков. Он работал над панно несколько недель. Вначале он задумал только одну идиллическую сценку, употребив несколько банок с краской, которые сумел отыскать. Но в процессе работы он придумывал все новые и новые подробности: совсем другие фигуры, другие здания, лишь слегка замаскированные изображения современных небоскребов, которые видел из монастырских окон. Он все время собирался наложить заключительные мазки, признать свое панно завершенным. Но тут же ему в голову приходила еще одна идея, потом еще одна.
В сиянии светочерепицы Гарт принялся за работу, макая кисти в завихрения красок. Он целиком ушел в мир своего воображения, даруя жизнь волшебной панораме. Он прямо-таки ощущал запах мокрого снега, лошадей, душистого эля, льющегося в дубовые бочонки…
— Не верю своим глазам! — произнес жесткий мужской голос, и от неожиданности Гарт выронил кисть. — Юноша, во что ты превратил эту комнату?
Гарт обернулся и увидел одного из монахов, сурового, много на своем веку повидавшего человека по имени Гикори, закаленного и сильного.
— Я заметил здесь свет, но никак не ожидал увидеть… подобное! Кто дал тебе разрешение?
— Мне просто захотелось создать что-нибудь хорошее, — сказал Гарт. — Я уже почти закончил. А тогда думал показать всем.
— Во-первых, тебе не следовало начинать. — Гикори скрестил руки на груди. — Или мы даем тебе слишком мало поручений, чтобы занять твое время? Вот пример того, что могут натворить ничем не занятые руки.
Гарт не знал, что ответить.
— Но… вы только поглядите. Это же не вандализм, а искусство.
— Ты вымазал целую стену, которая тебе не принадлежит. Вымазал без чьего-либо разрешения. Это и называется вандализмом. Идем со мной. Нам следует сейчас же сообщить Тополиному Пуху.
К несчастью, монастырский администратор тоже не знал, как поступить с этим воспитанником. Ведь обучение детей планировалось с великим тщанием и осуществлялось по строгой схеме. Старый мягкий толстячок, казалось, совсем растерялся, его лоб нахмурился от тревоги, плечи согнулись, будто под тяжкой ношей.
— Почему бы нам не позволить ему размалевать все стены до единой? — сказал Тополиный Пух с раздражением. Гарту не верилось, что оно было вызвано его проступком. — Может, тогда Бюро не прельстится этим зданием. Другого способа бороться с ними у нас нет.
— Сэр! — сказал Гикори. — Мы не можем поощрять такого рода…
Тополиный Пух взмахнул пухлой рукой.
— Ладно, ладно. Но сейчас для этого не лучшее время, Гикори. — Он вздохнул, поглядел на бумаги у себя на столе, факсы. — Предлагаю поручить юному Гарту перекрасить все стены в один цвет, чтобы помещением можно было снова пользоваться.
Услышав, на какую жестокую кару он обречен, Гарт почувствовал, что у него подгибаются ноги, хотя благожелательный администратор вовсе не считал свой приговор хоть сколько-нибудь суровым.
— Но… неужели вы даже не хотите посмотреть на то, что я нарисовал, сэр?
— В этом нет нужды, — ответил Тополиный Пух, с головой уйдя в папку с документами. — Я уверен, что все прекрасно. Ты очень талантливый юноша, Гарт, но должен считаться с некоторыми ограничениями.
Бежевая краска пахла кисло и едко. Гарт накладывал ее толстой и грубой кистью. Лошади и подводы исчезли под тускло-коричневатыми слоями. Розовощекие монахи-трапписты продолжали прихлебывать свой пенистый напиток, пока он закрашивал их лица.
Гарт перестал красить, и кисть в его руке задрожала. Он умудрялся удерживать слезы под веками, не позволял им брызнуть на щеки. Он вновь обмакнул кисть в ведро и шлепнул краску на грубую кирпичную поверхность.
Первые полчаса Гикори наблюдал за ним — без единого упрека или назидания, а просто со строгой неумолимостью. Гарт не пытался спорить с монахом, хотя и жалел, что не сможет показать картину Эдуарду и Терезе, прежде чем уничтожит ее.
— Судя по тому, что я еще вижу, это было очень хорошо, — услышал он у себя за спиной голос Мягкой Скалы.
Гарт постарался взять себя в руки, прежде чем обернулся к наставнице.
— Если бы вы пришли прежде, чем я закрасил все лучшие места…
— Но твое панно под краской все такое же.
Он стоял, и кисть роняла на пол ровные бежевые кружочки.
— Но ведь его никто не видит. Я не могу его никому показать. А разве предназначение искусства не в этом?
