Мне захотелось узнать, через сколько именно минут наступит это ее «вскорости», но спросить было бы невежливо.

— Можно мне попить? — обратился я к Чили.

— Само собой. И давай снимай-ка рубашку, она у тебя насквозь промокла. Пойдем со мной.

Вслед за Чили я пошел на маленькую бедную кухоньку, на ходу расстегивая пуговицы рубашки и отлепляя ее от тела.

— Где это ты так здорово весь исцарапался? — спросила меня в спину мать Чили, снова изрыгая изо рта клубы сигаретного дыма. — Тебе явно пришлось побродить по лесу. Эй, Чили, достань-ка йод и подлатай своего гостя.

— Хорошо, мама, — отозвалась Чили, и я, повесив грязную и мокрую рубашку на спинку стула, замер, дожидаясь наступления мгновения боли и блаженства.

Стоя ко мне спиной возле раковины, Чили накачала насосом в кувшин воду, которая блаженно булькала и плескалась во все стороны. Приложившись к полученной кружке с Фредом Флинстоуном на боку, я нашел, что вода тепловата и мутновата на вид. Глотнув воды, я обнаружил, что вкус у нее какой-то затхлый. Потом лицо Чили Уиллоу снова оказалось передо мной — и сладость ее дыхания напомнила мне об аромате роз. В ее руках были ватные тампончики и пузырек с йодом.

— Будет немножко больно, — предупредила она.

— Ничего, этот выдержит, — отозвалась из своей качалки ее мать.

Чили принялась за работу. По мере того как боль кусала меня, сначала острая и резкая, потом более глубокая и долгая, я морщился и задерживал дыхание. Стоически переживая болезненную процедуру, я глядел на лицо Чили. Ее волосы высохли и теперь падали на плечи золотистыми волнами. Она опустилась на колени, и красновато-коричневая ватка в ее пальцах оставляла красновато-коричневые следы на моей коже. Мое сердце забилось чаще. Ее васильковые глаза встретились с моими глазами, и она улыбнулась мне.

— А ты молодец, — проговорила она. Я улыбнулся ей в ответ, хотя мне было так больно, что я готов был заплакать.

— Сколько тебе лет, Кори? — поинтересовалась Чили.

— Двенадцать. — И сразу же вслед еще одна святая ложь:

— На самом деле мне уже почти тринадцать. Говоря это, я не сводил глаз с лица Чили.

— А сколько тебе? — спросил я ее.

— Мне? О, я уже почтенная леди. Мне шестнадцать.

— Ты еще учишься в школе?

— Один год отучилась, — ответила она. — С меня этого было довольно.

— Ты не ходишь в школу? — Я был потрясен таким известием. — Вот это да!

— Ну, положим, ее школа еще не окончилась, — отозвалась мать Чили, не прерывая своего шитья. — Школа тумаков, которые раздает жизнь, вот что я имею в виду.

— Ох, мама, — вздохнула Чили; в ее губках сердечком эти два слова звучали для меня как музыка.

Я позабыл о боли. Для такого мужчины, как я, боль была просто ничем. Я выдержу все что угодно, правильно сказала мама Чили. Я окинул взглядом мрачную полутемную комнату, обставленную старой и обшарпанной мебелью; когда я снова взглянул в лицо Чили, это было все равно что увидеть солнце после долгой ночной бури. Йод безжалостно жег, но прикосновения рук Чили были легки и нежны. Я подумал, что, должно быть, нравлюсь ей, иначе бы она не стала обращаться со мной так осторожно и заботливо. Я видел ее совсем голой. За всю свою жизнь я не видел обнаженных женщин, кроме мамы. Я знаком с Чили всего ничего, но что значит время, когда говорит сердце? Сейчас мое сердце говорило с Чили Уиллоу, которая мазала мне царапины и москитные укусы йодом и улыбалась. Мое сердце говорило ей:

Если бы ты была моей подружкой, я бы подарил тебе сотню светляков в бутылке из зеленого стекла, чтобы ты не сбилась в темноте с дороги. Я бы подарил тебе луг в диких цветах, среди которых не было бы двух одинаковых. Я бы подарил тебе свой велосипед с золотым глазом в фаре, чтобы он защищал тебя. Я бы написал для тебя рассказ, в котором ты была бы принцессой, и поселил бы тебя в замке из белого мрамора. Если бы ты сказала, что я нравлюсь тебе, я бы подарил тебе волшебство. Только скажи, что я тебе небезразличен. Только скажи…

— А ты храбрый парень, — сказала мне Чили. Где-то в дальнем, самом темном углу хижины заплакал ребенок.

— О Господи, — вздохнула мама Чили, откладывая шитье. — Опять Бубба проснулся.

Поднявшись из кресла, она двинулась в угол, откуда доносился плач, шлепая своими резиновыми тапками по дощатому полу.

— Сейчас я его покормлю, — сказала Чили, — пускай потерпит минутку.

— Ничего, не отвлекайся, я покормлю его. Билл скоро вернется, и на твоем месте я бы надела колечко — ты же знаешь, он от этого бесится.

— Да, знаю, — вздохнула Чили.

Глаза Чили потемнели, что-то в ее лице погасло. Она приложила ватку к последней царапине на моем плече и закупорила пузырек с йодом.

— Все, теперь ты здоров. Больница закрыта. Мать Чили вышла к нам, держа на руках младенца, которому не было еще, наверное, и года. Я остался стоять посреди комнаты, а Чили поднялась с колен и, повернувшись, прошла на кухню. Когда она вернулась, на безымянном пальце ее правой руки появилось тоненькое золотое колечко. Чили взяла у своей матери ребенка, уселась с ним в кресло-качалку и, покачиваясь, что-то тихо запела.

— Он постоянно хочет есть, — объяснила мне мать Чили. — Вырастет богатырем, это уж точно.

Сделав шаг к окну, она чуть отодвинула грязную занавеску.

— А вот и Билл. Он подкинет тебя до дома, паренек. Я услышал, как во дворе зарычал грузовик, затормозивший чуть ли не у самого крыльца. Дверь заскрипела и стукнула, закрывшись. В комнате появился Билл: он был высок и строен, у него были коротко стриженные волосы ежиком, карие глаза с тяжелыми веками, и ему было, наверное, все восемнадцать. На Билле были грязные джинсы и голубая рубашка с пятном машинного масла на груди, а в довершение всего он жевал спичку.

— А это кто такой? — первым делом поинтересовался он.

— Паренька нужно подвезти в Зефир, — ответила Биллу мать Чили. — Он заблудился в лесу.

— Обратно в Зефир я ни за что не потащусь! — отрезал Билл и цыкнул зубом. — Я только что чуть не изжарился в этом чертовом грузовике!

— Где ты был? — спросила Билла Чили, укачивая ребенка.

— Чинил тачку старика Уолша. И если вы думаете, что это было плевое дело, то лучше бы вам не злить меня.

Бросив взгляд на Чили, Билл прошествовал на кухню. Я видел, как его взгляд не остановился ни на ее лице, ни на золотых волосах, потому что он смотрел на нее и не видел, словно ее и не было здесь вовсе, и лицо Чили стало безжизненным и тоскливым.

— Деньги-то хоть привез? — подала голос мать Чили.

— Да, денег я привез. Вы что, держите меня совеем за идиота, думаете, я буду задарма ломаться в такую жарищу?

— У Буббы кончилось молоко! — подала голос Чили. Я услышал, как в кувшин полилась тухлая вода из носика насоса.

— Черт, — ругнулся Билл.

— Так ты отвезешь паренька в Зефир или нет? — снова спросила мать Чили.

— Нет, — ответил Билл.

— Подержи-ка. — Чили поднялась из кресла и передала ребенка матери. — Я сама отвезу его.

— Вот уж черта с два! — Билли снова вошел в комнату, держа в руке кружку с очередным Флинстоуном на боку, в которой плескалась вода. — У тебе больше нет прав, и потому я не дам тебе сесть за руль!

— Пойми, этому мальчику нужно…

— Не твое дело развозить пацанов по домам, — оборвал ее Билли, при этом его глаза снова смотрели на Чили и не видели ее. — Твое место в доме. Объясните ей, миссис Парселл.

— Я под чужие дудки не пою, — ответила мать Чили. Отстранив ребенка, которого протянула ей дочь,