Антоний решил несколько уступить Бруту и Кассию, чтобы отделаться от них и сосредоточиться на Дециме Бруте. На следующий день после получения письма он созвал сенат и заставил сенаторов дать каждому по провинции: Бруту — Крит, Кассию — Киренаику. В этих провинциях не было ни одного легиона. Они хотели провинции? Ну что же, они их получили. До свидания, Кассий, до свидания, Брут.

Цицерон был в отчаянии и с каждым днем становился все мрачнее, несмотря на то что ему и Аттику наконец удалось выселить римскую бедноту из Бутрота, из колонии Цезаря. Они обратились к Долабелле, который после долгого разговора с Цицероном был просто счастлив принять от Аттика огромную взятку, сохраняя тем самым его империю кожи, сала и удобрений в Эпире. Аттику нужны были хорошие новости, ибо его жена с наступлением летней жары тяжело заболела. Маленькая Аттика плакала, потому что никто не пускал ее к маме. Та осталась в Риме, а дочку и ее служанок Аттик отослал на свою виллу в Помпеях.

Для Цицерона деньги опять стали огромной проблемой, в основном благодаря молодому Марку, все еще путешествующему и постоянно в письмах просившему поддержать его материально. Никто из Квинтов не разговаривал с Цицероном, а его короткий брак с Публилией не принес того дохода, на какой он рассчитывал. Благодаря ее противному братцу и матери, разумеется. Агент Клеопатры в Риме, египтянин Аммоний, отказывался платить по векселю своей царицы. И это после того, как Цицерон, преодолев немалые трудности, наконец получил копии всех своих речей и трудов на лучшей бумаге, с великолепной графикой, с иллюстрациями на полях! Это стоило ему состояния, а в векселе Клеопатры ясно указывалось, что она обязуется возместить ему все расходы. Но у Аммония были резоны для отказа платить. Смерть Цезаря заставила царицу уехать до того, как собрание сочинений Цицерона увидело свет. Вот оно, это собрание, пошли его ей! Аммоний поднял в удивлении брови. Теперь, когда царица уже в Египте (слухи о кораблекрушении не подтвердились), он уверен, у нее есть более важные дела, чем разбирать тысячи страниц латинского пустословия. И вот Цицерон сидит с великолепным изданием своих работ, но никто не выказывает желания купить его!

И он решил покинуть Италию, поехать в Грецию, увидеться с молодым Марком, а потом насладиться прелестями афинского образа жизни. Его любимый вольноотпущенник Тирон вплотную занялся этим вопросом, но откуда взять деньги? Теренция все мрачнела и копила сестерции, а когда он к ней обращался, отвечала, что на крайний случай у него имеются десять потрясающих вилл от Этрурии до Кампании, и все напичканы самыми редкостными произведениями искусства. Так что, если ему нужны наличные, пусть продаст несколько вилл и статуй. И пусть не надеется, что она ни с того ни с сего начнет оплачивать его причуды!

Его встречи с Брутом тоже, казалось, не вели ни к чему. Брут, правда, и сам подумывал о поездке в Грецию, определенно отказываясь от заготовки зерна! Затем этот глупец отплыл с Порцией к небольшому острову Несида, находившемуся неподалеку от побережья Кампании. А Кассий все же решил заняться сицилийским зерном и набирал флот. Приближался сбор урожая.

Наконец Долабелла, довольный разворотливостью, с какой Аттик ввернул ему взятку, согласился разрешить Цицерону покинуть Италию. Стыдно, что консуляр его положения должен кого-то о чем-то просить! Но таков был указ Цезаря, и консулы не отменили его. Проглотив унижение, Цицерон продал виллу в Этрурии, на которой ни разу не побывал. Теперь у него были и деньги, и дозволение отбыть за границу.

Его отъезд ускорило изменение названия месяца квинктилия на июль. Когда получать письма, помеченные июлем, стало совсем уж невыносимо, Цицерон нанял корабль и уплыл из Путеол, где Кассий базировал зерновой флот. Но и тут ему не повезло. Корабль его доплыл до Вибона, соседствовавшего с Бруттием, и там был остановлен напором сильного встречного ветра. Расценив это как знак, что ему не суждено пока что оставить Италию, Цицерон сошел с корабля в рыбацкой деревне Левкоптера, ужасно вонючей. Это всегда было так: что-то непонятное не давало ему покинуть италийское побережье. Его корни слишком глубоко вросли в землю отечества. Они не пускали его.

Усталый и нуждающийся в приюте, Цицерон оказался у ворот старого поместья Катона в Лукании, ожидая найти дом пустым. Земля перешла к одному из трех бывших центурионов Цезаря, награжденных коронами из дубовых листьев и ставших сенаторами. Центурион этот не захотел владеть поместьем, слишком удаленным от родной Умбрии, и продал его анонимному покупателю. Был семнадцатый день секстилия, когда паланкин Цицерона внесли в ворота. Он подумал, что ужасное лето, похоже, кончается, и вдруг увидел, что многочисленные лампы в саду зажжены. Кто-то был в доме! Компания! И еда!

Гостя встретил Марк Брут. Со слезами на глазах Цицерон крепко обнял его. Брут, очевидно, что-то читал, так как держал в руке свиток. Он был крайне удивлен столь бурным проявлением чувств, пока Цицерон не рассказал о своей одиссее. Порция была с мужем, но ужинать не пришла. Большое облегчение для Цицерона. Малютка Порция умела лишь раздражать.

— Ты, наверное, не знаешь, что сенат дал нам с Кассием по провинции, — сказал Брут. — Мне — Крит, Кассию — Киренаику. Новость пришла как раз в тот момент, когда Кассий собирался плыть за зерном, и он передал флот префекту. Сейчас он в Неаполе с Сервилией и Тертуллой.

— Ты рад? — спросил согревшийся и удовлетворенный Цицерон.

— Не сказал бы, но, по крайней мере, это хоть что-то. — Брут вздохнул. — Мы с Кассием в последнее время не очень-то ладим. Он высмеял мое истолкование реакции зрителей на постановку «Терея», а сам говорит только о молодом Октавиане, который изрядно потрепал Антонию нервы во время устроенных им в честь Цезаря игр. А еще эта stella critina, появившаяся над Капитолием. Теперь Цезаря называют богом, а Октавиан поощряет это.

— Последний раз, когда я видел молодого Октавиана, меня поразили произошедшие в нем перемены, — добавил Цицерон, устраиваясь поудобнее на ложе. Как чудесно наслаждаться едой и обществом одного из немногих воистину цивилизованных римлян! — Очень энергичный, очень остроумный и очень уверенный в себе юноша. Но Филипп этому совсем не рад, говорит, что тот делается спесивым.

— Кассий считает его опасным, — сказал Брут. — Он пытался продемонстрировать золотое кресло и венок Цезаря на своих играх, а когда Антоний запретил ему это, стал спорить с ним, со старшим консулом, словно равный. Ничего не боясь, высказываясь открыто и прямо.

— Октавиан долго не протянет, не сможет. — Цицерон слегка откашлялся. — А как дела у освободителей?

— Несмотря на то что нам дали провинции, перспективы довольно безрадостные, — ответил Брут. — Ватия Исаврик вернулся из Азии, столкнувшись со смертью Цезаря и самоубийством отца. Октавиан настаивает на том, чтобы освободители были наказаны. Долабеллу все считают врагом, хотя он злейший враг лишь себе.

— Тогда я утром же еду в Рим, — сказал Цицерон.

Верный своему слову, он с рассветом готов был отправиться в путь. К сожалению, Порция тоже захотела с ним попрощаться. Цицерон очень хорошо знал, что она презирает его, считает хвастуном, позером, ненадежным во всех отношениях человеком. А сам он считал ее мужеподобной уродкой, которая, как и все женщины, не имеет своего мнения, а лишь повторяет мужские суждения, отцовские в ее случае.

Вилла Катона не была претенциозной, но в ней имелись действительно великолепные фрески. Пока Цицерон и Брут стояли в атрии, лучи восходящего солнца упали на стену, на которой была изображена сцена прощания Гектора с его женой Андромахой перед сражением с Ахиллом. Художник изобразил тот момент, когда Гектор передает ей их сына Астианакта. Но вместо того чтобы смотреть на ребенка, она с жалостью смотрела на мужа.

— Замечательно! — воскликнул Цицерон, искренне любуясь картиной.

— Да? — спросил Брут, глядя на фреску как на что-то новое для себя.

Цицерон процитировал: