заверченной этической проблематикой. И разумеется, простой люд смотреть ее не пошел. Брут, мало знавший народные нравы, этого предвидеть не мог. Зато трагедию посмотрели такие образованные люди, как Варрон и Луций Пизон, и пьеса была принята на ура. Бруту об этом незамедлительно сообщили, после чего он несколько дней ходил очень довольный, преисполненный убежденности, что реабилитация состоялась, что народ одобрил убийство Цезаря и что скоро освободители будут возведены в ранг героев. А правда крылась в том, что режиссура «Терея» была блестящей, игра актеров — великолепной, да и сама пьеса так редко ставилась, что явилась приятным разнообразием для элиты, измученной драматизмом реальных событий.
Октавиан, организатор ludi Victoriae Caesaris, не стал ничего придумывать, чтобы следить за народной реакцией на его игры. Но сама Фортуна благоволила к нему. Его празднество длилось одиннадцать дней и отличалось по структуре от других игр, которые в теплое время года проводились практически регулярно. Первые семь дней были посвящены живым картинам и сценам. В день открытия игр в Большом цирке воспроизвели осаду Алезии — несколько тысяч актеров участвовали в «сражениях». Интересное зрелище, полное неожиданной новизны, ибо срежиссировал его Меценат, вдруг обнаруживший в себе редкостный дар к постановке масштабных спектаклей.
Главному финансисту игр была оказана честь дать сигнал к открытию, и Октавиан, стоявший в ложе, казался огромной толпе воплощением Цезаря, столь рано и столь болезненно ушедшего от нее. К большому неудовольствию Антония, самодовольного и самонадеянного юнца приветствовали в течение четверти часа. Хотя ему было очень приятно, Октавиан хорошо сознавал, что Рим воздает почести не ему. Рим рукоплескал Цезарю. Он также знал, что Антонию не нравилось именно это.
Затем, приблизительно за час до заката, когда Верцингеториг сел у ног Цезаря, в северной части неба над Капитолием появилась огромная комета. Сначала никто ее не заметил, потом несколько пальцев указали на Stella critina, и вдруг все двести тысяч зрителей, собравшихся в цирке, вскочили с мест и как один закричали:
— Цезарь! Это звезда Цезаря! Цезарь — бог!
Потом день за днем живые картины и сцены демонстрировались на других, вынесенных за городские пределы аренах, но каждый вечер комета возникала примерно за час до заката и сияла почти до утра, наполняя призрачным блеском весь город. Ее голова была размером с луну, а раздвоенный мерцающий хвост занимал еще большую площадь. И во время охоты на диких зверей, скачек, гонок и других великолепных спектаклей, разыгранных в Большом цирке в последние четыре дня игр, длинноволосая звезда, олицетворявшая Цезаря, продолжала сиять над Римом. Как только игры закончились, она исчезла.
Октавиан реагировал быстро. Наутро после явления небесного знака лбы статуй Цезаря по всему городу украсили золотые звезды.
Благодаря этой звезде Октавиан выиграл больше, чем потерял в результате подрывной деятельности Антония. Тот запретил показ золотого кресла и венка Цезаря на параде и не позволил включить его статую из слоновой кости в процессию римских богов. А на второй день игр он произнес в театре Помпея проникновенную речь, в которой усердно превозносил освободителей, намеренно умаляя заслуги того, кто пал от их рук. Но сверхъестественная светящаяся комета свела все его усилия к пшику.
Всем, кто делился с ним своими мыслями и задавал вопросы, Октавиан говорил одно: звезда послана, чтобы указать на божественную природу Цезаря. Иначе зачем бы ей появляться в первый же день игр в его честь и исчезать, как только игры закончились? Другого объяснения нет. Это бесспорно. Даже Антоний не мог ничего возразить против такого безупречного толкования, а Долабелла изгрыз все ногти, благодаря свою интуицию, которая не позволила ему уничтожить алтарь и колонну, хотя на прежнее место он их не вернул.
В душе Октавиан смотрел на звезду Цезаря по-другому. Естественно, она придавала и ему, как наследнику Цезаря, некий божественный блеск. Если Цезарь — бог, тогда он — сын бога. Он читал это во множестве глаз, когда специально ходил по Риму, забираясь в далеко не самые фешенебельные его уголки. Будучи выходцем с Палатина, он все же быстро сообразил, что исключительность не вызывает приязни. Наоборот, она может лишь отпугнуть. И у него хватило ума не разыгрывать драм и не разражаться напыщенными тирадами, глядя на ужасы римских трущоб. Нет, он ходил и разговаривал со встречными, объясняя всем, что ему хочется узнать побольше о Цезаре, о теперешнем своем отце: «Пожалуйста, расскажите мне о нем что-нибудь. И вы! И вы тоже!» Это весьма импонировало ветеранам, наводнившим Рим на время игр. Он действительно узнал о Цезаре многое, а эти люди тянулись к нему, считали его незаносчивым и отзывчивым, ведь он выслушивал все, что они торопились ему рассказать. Что важнее, Октавиан также узнал, что грубое обращение Антония с ним на публике было замечено и осуждено.
В нем неуклонно формировалось ядро неуязвимости, ибо Октавиан сразу же понял, что на самом деле означала звезда. Это было послание ему от Цезаря, знак, что ему предназначено править миром. Желание править миром, казалось, всегда жило в нем, но оно было настолько нечетким, настолько несбыточным, что он относил его к разряду грез. А Цезарь с первого взгляда увидел в нем властелина. И возложил на него задание исцелить Рим, расширить римские территории и дать всему римскому невообразимую власть под его попечением, под его эгидой. «Он не ошибся. Я именно тот человек. Я буду хорошим правителем мира. У меня есть время на воспитание в себе терпеливости, на учебу, на исправление ошибок, которые я, конечно же, делаю. И на уничтожение оппозиции, на то, чтобы справиться со всеми врагами, от освободителей до Марка Антония. Цезарь сделал меня наследником не только имущества или денег. Он передоверил мне своих клиентов, своих сторонников, свою власть, свое предназначение, свое божественное начало. И я клянусь Солом Индигесом, Теллус и Либером Патером, что не разочарую его. Я буду достойным сыном. Более того, я сделаюсь им самим».
В конце восьмого дня игр, вернувшихся в Большой цирк, делегация центурионов остановила Антония, когда он уходил домой после того, как сделал все возможное, чтобы дать понять толпе, насколько наследник Цезаря им презираем.
— Это должно прекратиться, Марк Антоний, — сказал спикер делегации Марк Копоний, старший центурион тех двух когорт, что оказали Октавиану в Брундизии помощь при вывозке денег.
Теперь эти две когорты должны были влиться в состав четвертого легиона.
— Что должно прекратиться? — огрызнулся Антоний.
— То, как ты обращаешься с молодым Цезарем. Это неправильно.
— Ты напрашиваешься на военный суд, центурион?
— Нет, конечно же. Я только говорю, что в небе светит большая волосатая звезда. Звезда Цезаря, который ушел от нас, чтобы поселиться среди богов. Он с ее помощью проливает божественный свет на своего сына, молодого Цезаря, благодаря его за эти великолепные игры, и мы это понимаем. Это не я недоволен, Марк Антоний. Недовольны мы все. Со мной здесь пятьдесят человек, все центурионы или бывшие центурионы из армии старика. Некоторые снова завербовались, как я. У некоторых есть земля, которую Цезарь дал им. Демобилизовав меня, Цезарь и мне дал участок. Мы видим, как ты обращаешься с парнем, словно он — грязь под ногами. Но он не грязь. Он — молодой Цезарь. И мы говорим, что это должно прекратиться. Ты должен обращаться с ним как положено.
Антоний стоял, чувствуя неловкость оттого, что тога лишала его, как воина, половины внушительности, и его неприятное лицо отражало бурю эмоций. Делегация деликатно делала вид, что не замечает его смятения. Он мог сорваться, к тому взывала его нетерпимость. Но разум требовал совершенно иного. Чувства людей, в которых нуждаешься более, чем они в тебе, нельзя оскорблять, это ясно. Все дело в том, что он изначально считал себя естественным наследником Цезаря и верил, что ветераны Цезаря думают так же. Ошибка. Перед ним дети. Храбрые, сильные, очень опытные бойцы, но дети. Которые хотят, чтобы их обожаемый Марк Антоний свернулся калачиком у ног смазливого гомика в ботинках на толстой подошве лишь потому, что этот смазливый гомик усыновлен Цезарем по завещанию. Они не видят того, что видит Антоний. Они видят симпатичного паренька и убеждают друг друга, что он выглядит точно так, как выглядел в юности Цезарь.
«Я не знал восемнадцатилетнего Цезаря, но, может, он и впрямь выглядел как этот сладенький гомик. Может, и он был сладеньким гомиком, если есть хоть какая-то правда в той истории с царем Никомедом. Но я отказываюсь верить, что Гай Октавий — еще не развившийся Цезарь! Никого возраст не меняет столь
