порядочная. «Как жаль, — подумал он, — что ростра так неудачно поставлена и солнце бьет мне в лицо. Я бы предпочел, чтобы оно светило мне в спину, тогда мою голову окружил бы сияющий ореол».
— Я — Гай Юлий Цезарь-сын! — объявил он толпе удивительно громким и далеко слышным голосом. — Да, теперь меня зовут именно так! Я — наследник Цезаря, официально усыновленный им по завещанию. — Он поднял руку и указал на солнце, стоявшее чуть ли не над его головой. — Цезарь послал этот знак для меня, для своего сына!
И тут же, не делая паузы, долженствующей подчеркнуть важность сказанного, он перешел к обсуждению пунктов завещания Цезаря, касающихся простых римлян. С большим тщанием растолковал, что значит в них каждая фраза, а после заверил, что, как только документ утвердят, щедрые дары Цезаря незамедлительно попадут в нужные руки.
Толпа ему аплодирует, отметил нехотя Луций Антоний. Никто из завсегдатаев Форума не обращает внимания на его правый ботинок с толстой подошвой. (Левый ботинок скрывала тога, ниспадающая почти до земли.) Никто не смеется над ним. Все очарованы его красотой, его осанкой, великолепными волосами, его поразительным сходством с всеобщим кумиром — от улыбки до жестов, до всем знакомой мимики. Должно быть, слух о его выступлении разнесся молниеносно. Публика прибывает, все сторонники Цезаря. Евреи, иноземцы, неимущая чернь.
Однако не только внешность помогала Гаю Октавию. Он действительно говорил очень хорошо, с явными задатками впоследствии стать одним из великих ораторов Рима. Когда он закончил, рукоплескания превратились в овацию. Как только она стихла, он сошел с ростры и без страха направился прямо в толпу, чуть выставив вперед правую руку, с той же улыбкой на тонких губах. Женщины, теряя голову, трогали его тогу. «Если он и впрямь девственник (а мне теперь кажется, что он издевается надо мной), ему ничего не стоит переменить это состояние с любой красавицей из толпы, — думал Луций Антоний. — Хитрый маленький mentula очень умело меня провел».
— Теперь к Филиппу? — спросил он Октавиана, направлявшегося к лестнице Весталок, взбегающей на Палатин.
— Нет, в свой дом.
— В дом отца?
Светлые брови взметнулись — идеальная имитация Цезаря.
— Мой отец жил в Общественном доме, другого дома у него не было. Я просто купил себе дом.
— Не дворец?
— Мои запросы очень скромны, Луций Антоний. Единственный вид роскоши, который мне нравится, — красота храмов Рима. Мне нравится также простая пища, я не пью вина, и у меня нет пороков. Vale, — сказал Октавиан и стал легко подниматься по лестнице.
Грудь его сжималась, испытание закончилось, и он с ним справился хорошо. А теперь астма заставит его заплатить за успех.
Луций Антоний не пошел за ним. Он стоял, хмурясь.
— Хитрый маленький лис очень умело заморочил мне голову, — сказал позднее Луций Фульвии.
Та снова ждала ребенка и очень скучала по Антонию, поэтому была раздражительной.
— Ты не должен был разрешать ему говорить, — сказала она. Лицо мрачное, тут и там морщинки. — Иногда, Луций, ты становишься идиотом. Если ты точно передал его слова, тогда то, что он сказал, указывая на кольцо вокруг солнца, значило, что Цезарь — бог, а он — божий отпрыск.
— Ты и вправду так думаешь? А мне показалось, что это хитрый словесный прием, — сказал, хихикая, Луций. — Тебя там не было, Фульвия, а я был. Он прирожденный актер, вот и все.
— Таким был и Сулла. И зачем ему говорить тебе, что он девственник? Юноши этого не говорят, они скорее умрут, чем признаются в этом.
— Я подозреваю, что на самом деле ему хотелось сказать мне этим, что он не гомосексуалист. Он так смазлив, что любому мужчине подумается обратное, но у него, по его словам, нет пороков, а потребности очень непритязательные. Но он хороший оратор и произвел на меня впечатление.
— Мне он кажется опасным, Луций.
— Опасным? Фульвия, ему восемнадцать!
— Его восемнадцать больше походят на восемьдесят. Его цель — привлечь на свою сторону клиентов Цезаря и его сторонников, а не знатных коллег. — Она поднялась. — Я напишу Марку. Думаю, он должен знать.
Когда Антоний через два рыночных интервала после письма Фульвии получил письмо от плебейского эдила Критония, из которого узнал, что наследник Цезаря пытался выставить на играх в честь Цереры золотое курульное кресло и золотой венок, украшенный драгоценностями, он решил, что пора возвращаться в Рим. Маленькой шавке не повезло. Задумка не удалась. Критоний, ответственный за эти игры, запретил демонстрацию. Тогда молодой Октавий потребовал, чтобы на параде была показана диадема, которую Цезарь однажды отринул! Критоний вновь ему отказал. Но Октавий не сдался, не испугался. Более того, писал Критоний, он настаивает, чтобы его звали Цезарем! Ходит по Риму, разговаривает с простыми людьми. Не отзывается на Октавия и даже на Октавиана!
Двадцать первого мая, сопровождаемый охраной в несколько сотен ветеранов, Антоний въехал в Рим на загнанной лошади. У него болел крестец, настроение было отвратительным. Во-первых, из-за ужасной поездки, а во-вторых, он сердился, что его оторвали от очень важной работы. Неизвестно, на что решатся освободители, если он не удержит ветеранов на своей стороне!
И еще одна вещь выводила его из себя. Он послал в Брундизий надежных людей за налогами, собранными с провинций, и за деньгами, взятыми Цезарем из казны на войну. Налоги привезли в Теан, на его базу — большое облегчение, ибо теперь он мог продолжить закупку земель для оттрубивших свое ветеранов и пустить какую-то сумму на уплату своих срочных долгов. Преследуя личные цели, Антоний ничуть не стеснялся запускать лапу в римский кошель. Как консул, он просто послал Марку Куспию уведомление, что будет должен казне двадцать миллионов сестерциев, вот и все. Но деньги Цезаря в Теан не пришли, потому что в Брундизии их уже не было. Удивленный служащий банка сказал легату Антония, бывшему центуриону Кафону, что от имени Цезаря его наследник забрал весь вклад. Зная, что он не может вернуться в Кампанию с этим неприятным известием, Кафон перерыл в поисках весь Брундизии и все окрестности, даже прошелся по селам, но ничего не узнал. В тот день, когда деньги исчезли, шел проливной дождь. Горожане попрятались по домам, а ветераны двух неизвестно чего ожидающих возле порта когорт заявили, что они тоже в здравом уме, чтобы болтаться по улицам в такое ненастье. Деньги вроде бы погрузили на шесть десятков подвод, но обоза не видел никто. Авл Плавтий, когда его спросили, весьма удивился и был готов прозакладывать головы всего своего семейства, что Гай Октавий не имеет ничего общего с воровством. Банк, правда, располагается рядом с его домом, но юноша только-только прибыл из Македонии, бледный, уставший, измученный своей хворью. И Кафон вернулся в Теан, отправив группу своих людей наводить справки, не видел ли кто тяжело груженный обоз, двигавшийся, например, на север к Барию, или на запад к Таренту, или на юг к Гидрунту. Другая группа направилась на побережье разузнавать, не выходили ли после шторма в море какие-нибудь каботажные корабли.
К тому времени, как Антоний отправился в Рим, все эти поиски тоже не привели ни к чему. Нигде не видели повозок, никакие корабли в море не выходили. Деньги словно бы испарились, пропали.
Поскольку было уже слишком поздно, чтобы вызывать к себе Гая Октавия, Антоний пропарил свой больной крестец в минеральной бане, потом принял ванну вместе с изголодавшейся по нему Фульвией, посмотрел на спящего Антилла, плотно поел, запил обед обильным вином, лег в постель и уснул.
Долабелла, как ему сообщили утром, на несколько дней уехал из города. Авл Гиртий появился, когда Антоний завтракал, и тоже был в плохом настроении.
— Антоний, зачем ты привел в Рим вооруженных солдат? — недовольно спросил он. — В городе спокойно, а у тебя нет диктаторских привилегий. Пошли слухи, что ты хочешь арестовать освободителей, оставшихся тут. Они уже приходили ко мне! И пишут теперь Бруту и Кассию, что ты затеваешь войну!
— Я не чувствую себя в безопасности без охраны, — проворчал Антоний.
— Ты боишься? Кого? — удивился Гиртий.
— Гая Октавия! Змеи, таящиеся в траве, невелики, но бывают опасны.
Гиртий плюхнулся в кресло.
