Опираясь о стену, Энн подошла к плетеной колыбели, вынула малышку, с трудом добралась до кровати и села. Люк и не пытался ей помочь или взять ребенка на руки, казалось, он боится дочки.

— Уходите, Люк! Вы не стоите того, что у вас есть. Мне противно на вас смотреть. Убирайтесь к вашему окаянному Арне и к треклятому тростнику и гните там спину сколько влезет!

На пороге он приостановился.

— Как ее назвали? Я забыл.

— Джастина, Джастина, ее зовут Джастина!

— Дурацкое имя, — сказал Люк и вышел.

Энн положила девочку на кровать и залилась слезами. Да будут прокляты мужчины, все мужчины, кроме Людвига! Может быть, Людвиг потому и умеет любить, что он почти по-женски нежный и чувствительный? Может быть, Люк прав, и любовь — просто выдумка, бабьи сказки? Или любить способны только женщины да те мужчины, в которых есть что-то женское? Ни одной женщине не удержать Люка, ни одна и не могла его удержать. Того, чего ему надо, женщина дать не может.

Однако на другой день Энн успокоилась и уже не думала, что старалась понапрасну. Утром пришла восторженная открытка от Мэгги: ей так нравится остров Матлок и она уже совсем здорова! Стало быть, из этой затеи все же вышел толк. Мэгги чувствует себя лучше. Она вернется, когда утихнут муссоны, и у нее хватит сил жить дальше. Но Энн решила не рассказывать ей про разговор с Люком.

Итак, Аннунциата, в обиходе Нэнси, вынесла Джастину на веранду, Энн проковыляла за ней, прихватив зубами корзиночку, где умещалось все, что надо ребенку, — пеленка на смену, коробочка с тальком, игрушки. Она села в плетеное кресло, взяла у Нэнси малышку и стала поить из бутылочки подогретой молочной смесью. Это славно, и жить славно; она сделала все возможное, чтобы вразумить Люка, и если это не удалось, что ж, зато Мэгги с Джастиной подольше поживут в Химмельхохе. Без сомнения, в конце концов Мэгги поймет, что нет никакой надежды сохранить человеческие отношения с Люком, и тогда она вернется в Дрохеду. Но Энн думала об этом дне с ужасом.

Красный спортивный автомобиль на бешеной скорости свернул с Данглоуской дороги и теперь поднимался в гору; это была новехонькая и очень роскошная английская машина с полосками кожи на капоте, она так и сверкала пунцовым лаком и серебром выхлопных труб. Не сразу Энн узнала, кто, пригнувшись, вылез из низкой распахнутой дверцы, потому что на нем была обычная летняя одежда жителей Северного Квинсленда — одни только шорты. До чего хорош! — подумала Энн, одобрительно оглядывая гостя, а он поднимался к ней, перескакивая через две ступеньки, и у нее шевельнулось смутное воспоминание. Жаль, что Людвиг так много ест, куда здоровей было бы не полнеть, вон в какой отличной форме этот красавец. И ведь тоже не мальчик, виски совсем серебряные, но такого стройного рубщика я еще не видывала.

И только встретив невозмутимый, отрешенный взгляд приезжего, она поняла, кто перед нею.

— Господи! — Она уронила бутылочку. Он поднял бутылочку, подал ей и прислонился к перилам веранды напротив ее кресла.

— Ничего, — сказал он, — соска не коснулась пола, можете спокойно дать ее ребенку.

Малышка, у которой отняли еду, как раз тревожно заерзала. Энн сунула ей соску и наконец перевела дух.

— Вот так неожиданность, ваше преосвященство! — Она окинула его смеющимся взглядом. — По правде говоря, сейчас вы не очень-то похожи на архиепископа. Впрочем, и раньше не очень были похожи, даже в подобающем облачении. Мне всегда представлялось, что архиепископы, к какой бы они церкви ни принадлежали, — толстые и самодовольные.

— В данную минуту я не архиепископ, а всего лишь священник, который честно заработал возможность отдохнуть, так что зовите меня просто Ральф. А это и есть малютка, которая доставила Мэгги столько мучений, когда я тут был в прошлый раз? Можно мне взять ее на руки? Думаю, что сумею держать бутылочку так, как надо.

Он уселся в кресло рядом с Энн, небрежно закинул ногу на ногу, взял ребенка и бутылочку, и кормление продолжалось.

— Значит, Мэгги назвала дочку Джастиной?

— Да.

— Имя мне нравится. Нет, вы только посмотрите, какого цвета у нее волосы! Вся в дедушку.

— Вот и Мэгги то же говорит. Надеюсь, когда крошка подрастет, ее не обсыплют веснушки, но это вполне может случиться.

— Ну, Мэгги ведь тоже рыжая, а у нее никаких веснушек нет. Правда, кожа у Мэгги другого цвета и матовая. — Он поставил пустую бутылочку на пол, посадил девочку на колено к себе лицом, пригнул ее как бы в поклоне и начал крепко, размеренно растирать ей спинку. — Среди прочих обязанностей мне полагается часто бывать в католических сиротских приютах, так что я вполне опытная нянька. Мать Гонзага, которая ведает моим любимым приютом, говорит, что это лучший способ избавить младенца от отрыжки. Когда просто прислоняешь ребенка к плечу, он слишком мало наклоняется вперед, газы так легко не отходят, а уж когда поднимаются, так с ними ребенок срыгивает и много молока. А вот при таком способе он перегнулся в поясе, для молока получилась пробка, а газы отходят. — Словно в подтверждение Джастина несколько раз громко икнула, но все, что съела, осталось при ней. Ральф засмеялся, еще потер ей спинку и, когда за этим ничего больше не последовало, удобно пристроил девочку на согнутой руке. — Какие поразительные, колдовские глаза! Великолепные, правда? Ну ясно, она же дочь Мэгги, как ей не быть необыкновенным ребенком.

— Не то чтобы я старалась перевести разговор, но вы были бы прекрасным отцом, отец Ральф.

— Я люблю детей, и совсем маленьких, всегда любил. Мне гораздо легче радоваться детям, ведь при этом не приходится нести никаких неприятных отцовских обязанностей.

— Не в том дело, просто вы — как Людвиг. У вас в характере есть что-то женское.

Джастина, обычно нелюдимая, явно отвечала ему симпатией — она уснула у него на руках. Ральф уложил ее поудобнее и вытащил из кармана пачку «Кэпстен».

— Дайте я вам зажгу, — предложила Энн. Ральф взял у нее зажженную сигарету.

— А где Мэгги? — спросил он. — Спасибо. Простите, не догадался, курите, пожалуйста, и вы.

— Мэгги в отъезде. Она ведь так и не оправилась после родов, а когда начались дожди, ей стало совсем худо. И мы с Людвигом отослали ее на два месяца отдыхать. Она вернется примерно к первому марта, еще семь недель осталось.

С первых слов Энн заметила в нем резкую перемену: будто разом рассеялись его надежды, обманула долгожданная радость. Он тяжело вздохнул.

— Уже второй раз я приезжаю проститься — и не застаю ее. Тогда, перед Афинами, и вот опять. Тогда я уезжал на год, а могло случиться, что задержался бы много дольше, в то время я и сам не знал. С тех пор, как погибли Пэдди и Стюарт, я ни разу не был в Дрохеде, а тут понял: не могу я уехать из Австралии, не повидав Мэгги. И оказалось, она вышла замуж и ее уже нет в Дрохеде. Хотел поехать за ней, но ведь это было бы нечестно по отношению к ней и к Люку. А теперь я приехал, потому что знаю: не могу я повредить тому, чего не существует.

— Куда вы уезжаете?

— В Рим, в Ватикан. Кардинал ди Контини-Верчезе теперь занимает пост недавно скончавшегося кардинала Монтеверди. И, как я и предвидел, он берет меня к себе. Это большая честь, но и не только честь. Я не могу отказаться.

— И надолго вы едете?

— Боюсь, очень надолго. В Европе полыхает война, хоть отсюда нам и кажется, что это очень далеко. Римская католическая церковь нуждается в каждом своем дипломате, а благодаря кардиналу ди Контини- Верчезе, меня считают дипломатом. Муссолини тесно связан с Гитлером, один другого стоит, и Ватикан вынужден как-то объединять противоположные мировозрения — католическую веру и фашизм. Задача не из легких. Я свободно говорю по-немецки, пока был в Афинах — овладел греческим, пока жил в Риме — овладел итальянским. Вдобавок бегло говорю по-французски и по-испански. — Он вздохнул. — У меня всегда были способности к языкам, и я сознательно их развивал. И теперь меня неизбежно переведут отсюда.

— Что ж, ваше преосвященство, если только вам не завтра на пароход, вы еще можете повидаться с Мэгги.