другому. Ты не можешь меня держать, ты не имеешь права. Пусти меня к ним.

Мэгги затихла в объятиях Джека, уронила голову ему на плечо. Фиа пошла, ступая по мокрым обломкам и головешкам. Боб поддерживал ее, и Мэгги проводила их взглядом, но не двинулась с места. Из-за пелены дождя появился Хьюги; Джек кивнул ему в сторону матери и Боба.

— Поди за ними, Хьюги, не оставляй их. Мы с Мэгги едем в Дрохеду за повозкой. — Он разнял руки, помог сестре сесть на лошадь. — Едем, Мэгги, скоро совсем стемнеет. Нельзя же оставить их тут на всю ночь, а они не тронутся с места, пока мы не вернемся.

Но на повозке невозможно было проехать, колеса увязали в грязи; под конец Джек и старик Том цепями прикрепили лист рифленого железа к упряжи двух ломовых лошадей. Том верхом на третьей лошади вел эту упряжку в поводу, а Джек ехал впереди и светил самым большим фонарем, какой только нашелся в Дрохеде.

Мэгги осталась дома, она сидела в гостиной перед камином, и миссис Смит тщетно уговаривала ее поесть; слезы текли ручьями по лицу экономки, ей больно было видеть это безмолвное оцепенение горя, не умеющего излиться в рыданиях. Потом застучал молоток у двери, и миссис Смит пошла открывать, недоумевая, кто мог добраться к ним в такую распутицу, и в сотый раз поражаясь, до чего быстро разносятся вести через мили и мили, отделяющие в этом пустынном краю жилье от жилья.

На веранде, в костюме для верховой езды и клеенчатом плаще, весь мокрый и в грязи, стоял отец Ральф.

— Можно мне войти, миссис Смит?

— Ох, святой отец! — вскрикнула она и, к изумлению священника, бросилась ему на шею. — Откуда вы узнали?

— Миссис Клири сообщила мне телеграммой, как супруга управляющего — представителю владельца, и я очень ценю ее обязательность. Архиепископ ди Контини-Верчезе разрешил мне поехать. Вот имечко! А мне, представьте, приходится его повторять сто раз на дню. Я летел до Джилли. При посадке самолет перекувырнулся, там все размокло, так что я и вылезти не успел, а уже понял, как развезло дороги. Вот вам Джилли во всей красе. Я кинул чемодан у отца Уотти, выпросил у трактирщика лошадь, он меня принял за помешанного и побился об заклад на бутылку виски, что я увязну на полдороге. Ну полно, миссис Смит, не надо так плакать! Дорогая моя, как ни страшен был пожар, это еще не конец света! — Он с улыбкой потрепал ее по плечам, трясущимся от рыданий. — Смотрите, я так стараюсь вас утешить, а вы меня не слушаете. Пожалуйста, не надо плакать.

— Значит, вы ничего не знаете, — всхлипнула она.

— Не знаю? Чего? Что… что случилось?

— Мистер Клири и Стюарт погибли. Лицо его побелело, он оттолкнул экономку. Крикнул грубо:

— Где Мэгги?

— В гостиной. Миссис Клири еще там, на выгоне, с покойниками. Джек с Томом поехали за ними. Ох, святой отец, конечно, я женщина верующая, а иной раз поневоле подумаешь, уж слишком господь жесток! Ну почему он взял сразу обоих?

Но отец Ральф уже не слушал, он зашагал в гостиную, срывая на ходу плащ, оставляя мокрые, грязные следы на полу.

— Мэгги!

Он подошел, опустился на колени возле ее кресла, мокрыми руками сжал ее ледяные руки.

Она соскользнула с кресла, прильнула к Ральфу, головой к мокрой, хоть выжми, рубашке, и закрыла глаза; наперекор боли и горю она была счастлива, — пусть бы эта минута длилась вечно! Он приехал, все- таки есть у нее власть над ним, все-таки она победила.

— Я весь мокрый, Мэгги, милая, ты тоже промокнешь, — прошептал он, прижимаясь щекой к ее волосам.

— Ну и пусть. Вы приехали.

— Да, приехал. Хотел убедиться, что с тобой ничего не случилось, чувствовал, что я здесь нужен, хотел увидеть своими глазами. Ужасно, Мэгги, и твой отец, и Стюарт… Как это случилось?

— Папу захватил пожар, Стюарт его нашел. А его убил вепрь, раздавил, когда уже Стюарт в него выстрелил. Джек с Томом за ними поехали.

Он больше ничего не стал говорить, просто обнимал ее и укачивал, как маленькую; наконец жар камина подсушил его рубашку и волосы, а Мэгги, он это почувствовал, стала в его объятиях уже не такая оцепенелая. Тогда он взял ее за подбородок, приподнял ее голову, пока не встретился с ней глазами, и, не думая, поцеловал ее. Безотчетное движение, рожденное отнюдь не страстью, просто невольный ответ на то, что увидел он в этих серых глазах. Безличный обряд, своего рода причастие. А Мэгги высвободила руки и сама обняла его; он невольно сморщился, сдавленно охнул от боли. Мэгги чуть отстранилась.

— Что с вами?

— Наверно, при посадке ушиб бок. Самолет врезался в милую джиленбоунскую грязь по самый фюзеляж, нас изрядно тряхнуло. Под конец меня швырнуло на спинку кресла впереди.

— Ну-ка я посмотрю.

Уверенными пальцами Мэгги расстегнула на нем влажную рубашку, стянула рукава, вытащила ее из-за пояса бриджей. И ахнула: под гладкой смуглой кожей, чуть ниже ребер, багровел длинный, от одного бока до другого, безобразный кровоподтек.

— Ох, Ральф! И вы ехали верхом от самого Джилли! Как же вам было больно! А сейчас вы как? Голова не кружится? Наверно, у вас внутри что-то порвалось!

— Да нет, я цел и, пока ехал, ничего такого не чувствовал, честное слово. Я очень спешил, беспокоился, как ты тут, и мне, наверно, было не до ушибов. Будь у меня внутреннее кровоизлияние, оно, думаю, уже дало бы себя знать… Мэгги, что ты! Не смей!

Низко опустив голову, она осторожно касалась губами багровой полосы, ладони ее скользнули по его груди к плечам — осознанная чувственность этого движения ошеломила Ральфа. Потрясенный, испуганный, стремясь во что бы то ни стало освободиться, он оттолкнул ее голову, но как-то так вышло, что она вновь очутилась в его объятиях — змеиными кольцами обвила и сдавила его волю. Забылась боль, забылась святая церковь, забылся Бог. Он нашел ее губы жадными губами, впился в них, алчно, ненасытно, изо всех сил прижал ее к себе, пытаясь утолить чудовищный, неодолимый порыв. Мэгги подставила ему шею, обнажила плечи, прохладная кожа ее здесь была нежней и шелковистей всякого шелка; и ему казалось — он тонет, погружается все глубже, задыхающийся, беспомощный. Грешная человеческая его суть страшным грузом придавила бессмертную душу, и долго сдерживаемые чувства темное горькое вино — внезапно хлынули на волю. Он готов был зарыдать; последние капли желания иссякли под грузом этой грешной человеческой сути, и он оторвал руки Мэгги от своего жалкого тела, отодвинулся, сел на пятки, свесив голову, и словно весь погрузился в созерцание своих дрожащих рук, бессильно упавших на колени. Что же ты сделала со мной, Мэгги, что ты со мной сделаешь, если я тебе поддамся?

— Я люблю тебя, Мэгги, всегда буду любить. Но я священник, я не могу… просто не могу!

Она порывисто встала, оправила блузку, посмотрела на него сверху вниз, через силу улыбнулась, от насильственной этой улыбки только еще явственней стала боль поражения в серых глазах.

— Ничего, Ральф. Я пойду посмотрю, есть ли у миссис Смит чем вас накормить, потом принесу лошадиный бальзам. Он чудо как хорош от ушибов; боль снимает как рукой, куда верней поцелуев, смею сказать.

— Телефон работает? — с трудом выговорил он.

— Да. Часа два назад протянули временную линию прямо по деревьям и подключили нас.

Но когда она ушла, он еще несколько минут собирался с силами и только потом подсел к письменному столу Фионы.

— Пожалуйста, междугородную. Говорит преподобный де Брикассар из Дрохеды… а, здравствуйте, Дорин, значит, вы по-прежнему на телефонной станции. Я тоже рад слышать ваш голос. В Сиднее телефонисток не узнаешь, просто отвечает скучный, недовольный голос. Мне нужен срочный разговор с его высокопреосвященством архиепископом, папским легатом в Сиднее. Номер двадцать-двадцать три-двадцать четыре. А пока ответит Сидней, дайте мне, пожалуйста, Бугелу.

Едва он успел сказать Мартину Кингу о случившемся, как его соединили с Сиднеем, но довольно было и двух слов Бугеле. От Кинга и от тех, кто подслушивал на линии, весть разнесется по всему Джиленбоуну — и