Она дала отбой, и все оборвалось; с минуту Лион сидел с трубкой в руке, потом, пожав плечами, положил ее на рычаг. Черт ее побери, эту Джастину! Она начинает мешать ему работать.

Она мешала ему работать и в следующие несколько дней, хотя едва ли кто-нибудь это замечал. А в субботу вечером, вскоре после шести, он явился к ней домой, как всегда, с пустыми руками — не так-то просто ей что-нибудь подарить. К цветам она равнодушна, конфет не ест, а подарок поценней небрежно закинет куда-нибудь в угол и забудет про него. Похоже, она дорожит только подарками Дэна.

— Шампанское перед ужином? — удивился Лион.

— Ну, я думаю, по такому случаю это необходимо, вы не согласны? Ведь это наш самый первый разрыв и самое первое примирение.

Ответ прозвучал вполне правдоподобно; Джастина указала гостю на уютное кресло, а сама устроилась на ковре из светло-коричневых шкур кенгуру, губы ее чуть приоткрылись, будто, что бы он сейчас ни сказал, у нее уже готова следующая реплика.

А он не в силах вести беседу — сперва надо хоть немного разобраться в ее настроении — и только молча к ней присматривается. Прежде ему ничего не стоило держаться словно бы равнодушно, но сейчас, при первой встрече после того поцелуя, пришлось себе признаться, что сохранять равнодушие впредь будет куда трудней.

Вероятно, даже когда она совсем состарится, в ее лице и повадках останется что-то ребяческое, словно ей не суждено обрести чего-то, что отличает зрелую женщину. Похоже, всем ее существом верховодит трезвый, эгоистичный и логичный рассудок, и, однако, Лиона неодолимо влечет к ней, кажется, никогда никакая другая женщина ее не заменит. Он даже ни разу не спросил себя, а стоит ли она того, чтобы так долго и трудно ее завоевывать? С философской точки зрения, наверно, не стоит. Но что за важность? Только ее он добивается, только к ней стремится.

— Вы сегодня очень мило выглядите, herzchen, — сказал он наконец и приподнял бокал довольно неопределенным жестом: то ли провозглашая тост, то ли приветствуя противника.

В небольшом викторианском камине алеют раскаленные уголья, экрана перед ним нет, но Джастина, видно, не против жары — пристроилась на ковре, совсем близко к огню, и не сводит глаз с Лиона. Потом со звоном отставила бокал к камину, подалась вперед, обхватив руками колени, босые ступни прячутся в складках черного, как ночь, платья.

— Не могу я ходить вокруг да около. Вы серьезно это говорили, Ливень?

Его разом отпустило, с огромным облегчением он откинулся в кресле.

— Что именно?

— То, что вы сказали в Риме… Что вы меня любите.

— Так вот что вы хотите знать, herzchen? За этим и звали?

Джастина отвела глаза, пожала плечами, опять посмотрела на Лиона и кивнула:

— Да, конечно.

— Зачем же снова это ворошить? Вы мне тогда высказали все, что думали, и я так понял, что приглашен сегодня не воскрешать прошлое, а только поразмыслить о будущем.

— Ох, Ливень! Вы так говорите, точно я бессовестное трепло. Даже если так, уж наверно вы сами знаете почему.

— Нет, не знаю. — Он отставил бокал, наклонился, чтобы лучше видеть ее лицо. — Вы весьма выразительно дали мне понять, что моя любовь вам ни в какой мере не нужна, и я надеялся, что вы хотя бы из приличия воздержитесь от разговоров на эту тему.

Джастина никак не думала, что в этот вечер, чем бы он ни кончился, она окажется в таком неловком положении — все-таки ведь это он, Лион, выступил сперва в роли просителя, вот и ждал бы смиренно, чтобы она изменила свое решение. А он все обернул против нее. И теперь изволь чувствовать себя напроказившей девчонкой, которую отчитывают за какую-то дурацкую выходку.

— Вот что, приятель, ведь не я, а вы первый нарушили наш status quo! Я вовсе не собираюсь просить прощенья за то, что уязвила самолюбие великого Хартгейма, не для того я вас нынче приглашала!

— Переходите к обороне, Джастина? Она нетерпеливо передернулась.

— Да, черт побери! И как вы ухитряетесь меня до этого довести, Ливень? Хоть бы раз доставили мне удовольствие, дали взять над вами верх!

— Если б я хоть раз вам поддался, вы бы меня вышвырнули, как старую тряпку, — сказал он с улыбкой.

— Это я и сейчас могу, дружище!

— Чепуха! Если до сих пор не вышвырнули, так уже и не вышвырнете. Вы и впредь со мной не раззнакомитесь, потому что со мной вы как на иголках.

— Поэтому вы и сказали мне, что любите? — через силу спросила Джастина. — Просто схитрили, чтоб держать меня как на иголках?

— А как по-вашему?

— По-моему, вы просто стервец! — процедила она сквозь зубы, на коленках по ковру придвинулась к нему вплотную, пусть получше разглядит, до чего она зла. — Только попробуйте еще раз сказать, что вы меня любите, несчастный немецкий обалдуй, и я плюну вам в физиономию!

Обозлился и Лион.

— Нет, больше я этого не скажу! Вы же не для того меня приглашали, так? Мои чувства нисколько вас не интересуют, Джастина. Вы меня позвали, чтобы испытать ваши собственные чувства, а что по отношению ко мне это несправедливо, подумать не потрудились.

Она не успела отшатнуться — он нагнулся к ней, схватил за руки чуть пониже плеч, стиснул ее коленями — не вырваться. И вмиг ее ярости как не бывало — кулаки разжались, она оперлась ладонями на его бедра, запрокинула голову. Но Лион не поцеловал ее. Разнял руки, перегнулся назад, погасил лампу за спиной и, отпустив Джастину, откинулся головой на спинку кресла, и не понять, понадобилась ли ему темнота, нарушаемая лишь отсветом камина, чтоб заняться любовью или просто чтобы Джастина не видела его лица. Растерянная, в страхе — вдруг он совсем ее оттолкнет, она ждала: что он скажет, как быть дальше? Да, следовало раньше понять, что с такими, как Лион, шутки плохи. Они непреклонны, как сама смерть. Ну почему она не может прижаться головой к его коленям и сказать — люби меня, Ливень, прости, я виновата, не могу я без тебя… Наверно, если б сейчас добиться близости с ним, какая-то плотина прорвалась бы, и все хлынуло бы наружу…

Все еще замкнутый, отчужденный, он позволил ей снять с него пиджак, развязать галстук, но, расстегивая на нем рубашку, она уже понимала — все это зря. В ее репертуар не входит сноровка соблазнительницы, умеющей самыми обыденными действиями будить эротическое волнение. Такие важные минуты, а она все испортила. Пальцы ее дрогнули, губы скривились. И она заплакала навзрыд.

— Нет, нет! Herzchen, liebchen20, не плачь! — Лион притянул ее на колени к себе, прижал ее голову к своему плечу, обнял. — Прости меня, herzchen, я не хотел доводить тебя до слез.

— Теперь ты знаешь, — всхлипывая, выговорила Джастина. — Ни на что я не гожусь. Я же тебе сказала, все зря, ничего у нас не выйдет. Я так боялась тебя потерять, Ливень, но я же знала, если ты увидишь, какая я никчемная, ничего у нас не выйдет!

— Ну конечно, ничего бы не вышло. Как могло быть иначе? Ведь я не помогал тебе, herzchen. — Он приподнял ее голову, заглянул в лицо и стал целовать веки, мокрые щеки, уголки рта. — Это не ты, это я виноват. Я старался тебе отплатить, хотел посмотреть, далеко ли ты зайдешь, если я не сделаю ни шага навстречу. Но, видно, я не так тебя понял, nicht Wahr?21 — Голос его зазвучал глуше, и в нем явственней слышался немецкий акцент. — Слушай, если ты этого хочешь, будет и это, будет и то и другое.

— Нет, Ливень, пожалуйста, давай про это забудем! Не умею я чувствовать по-человечески. Ты только во мне разочаруешься!

— Ты все прекрасно умеешь, herzchen, я это понял, когда видел тебя на сцене. Как ты можешь в себе сомневаться, когда ты со мной?

Это было так верно, что слезы ее разом высохли.

— Поцелуй меня, как поцеловал в Риме, — прошептала она. Только это было совсем, совсем не похоже на тот поцелуй в Риме. Там было что-то грубое, внезапное, опасное, здесь — глубокая истома, в нее