тихий, угасший бедняга Фрэнк, единственный среди них, кого, похоже, мучают страхи и неуверенность. Все они, кроме Джимса в Пэтси, уже седеют, у Боба и Фрэнка волосы уже совсем белые. Но все равно почти такими же на вид она помнит дядюшек с детства.
— Ну, не знаю, следует ли давать тебе пиво, — в раздумье сказал Боб; он стоял напротив Джастины с бутылкой в руке.
Еще несколько часов назад эти слова ее разозлили бы, но сейчас она слишком счастлива, чтобы обижаться.
— Послушай, милый, я понимаю, тебе просто в голову не приходило угостить и меня, когда вы тут пили с Лионом, но, ей-богу, я уже выросла большая и от пива не опьянею. Можешь мне налить, греха не будет, — докончила она с улыбкой.
— А где Лион? — спросил Джиме, принимая от Боба полный стакан и передавая племяннице.
— Я с ним разругалась.
— С Лионом?!
— Ну да. Но я сама виновата. Попозже пойду извинюсь. Никто из дядюшек не курил. Хотя прежде Джастина никогда не просила пива, но случалось, пока все они разговаривали с Лионом, сидела и вызывающе курила; а вот сейчас не хватает мужества вытащить сигареты, довольно и этой маленькой победы, до смерти хочется выпить завоеванное пиво залпом, но под их пытливыми взглядами это рискованно. Отпивай по капельке, Джастина, как полагается благовоспитанной особе, даже если глотка у тебя суха, как плохая проповедь.
— Отличный малый этот Лион, — сказал Хьюги, глаза его лукаво блеснули.
И вдруг Джастина с испугом сообразила, почему она так выросла в их мнении: она заполучила поклонника, которого они рады бы видеть членом семьи.
— Да, ничего, — отозвалась она коротко и переменила разговор:
— Чудесный сегодня был день, правда?
Все, даже Фрэнк, дружно закивали, но, похоже, не хотели рассуждать на эту тему. Все они явно устали, но ей ничуть не жаль, что она поддалась порыву и заглянула к ним. Кое-какие чувства едва ли не отмерли, надо сызнова им учиться, и можно недурно поупражняться на дядюшках. Вот почему плохо, когда ты остров; забываешь, что и за пределами твоих берегов что-то происходит.
— А что это — Дездемона? — спросил Фрэнк из темного угла, куда, по своему обыкновению, забился.
Джастина пустилась в красочные описания, насладилась их ужасом, когда они узнали, что на каждом спектакле ее станут душить, и вспомнила, до чего они, должно быть, устали, только через полчаса, когда Пэтси зевнул.
— Мне пора. — Она отставила пустой стакан. Второго ей не предлагали, очевидно, дамам больше одной порции пива не положено. — Спасибо, что слушали мою болтовню.
Желая Бобу спокойной ночи, она его поцеловала, отчего он порядком удивился и смутился; Джек попятился, но был с легкостью пойман, а Хьюги принял такой знак внимания с превеликим удовольствием. Джиме багрово покраснел, но стерпел кротко. Пэтси она не только поцеловала на прощанье, но и крепко обняла, он ведь и сам немножко остров. Фрэнк, пытаясь избежать поцелуя, круто отвернулся; но когда Джастина его обняла, ей почудился приглушенный отзвук, словно шевельнулось в нем потаенное волнение, какого у других не было и в помине. Бедный Фрэнк, ну почему он такой?
Выйдя от них, она на мгновенье прислонилась к стене. Лион ее любит. Но когда она попыталась ему позвонить, телефонистка сказала — абонент выехал в Бонн.
Неважно. Пожалуй, так даже лучше — подождать до Лондона и уже там с ним встретиться. Извиниться по почте, покаянным письмом, и пригласить вместе поужинать, когда он в следующий раз попадет в Англию. Еще очень многое неясно в Лионе, но одно можно сказать наверняка: он придет, потому что совершенно чужд злопамятства. А так как он стал большим специалистом по иностранным делам, то в Англию наезжает постоянно.
— Поживем — увидим, милый друг, — сказала она, глядя в зеркало, где вместо собственного отражения ей виделось лицо Лиона. — Не будь я Джастина О'Нил, если я не сделаю Англию важнейшим из всех твоих иностранных дел.
Ей не приходило в голову, что Лион как раз и задался целью сменить ей фамилию. У нее сложились свои привычки, свой образ жизни, в котором не было места замужеству. Она не догадывалась, что Лион хочет сделать из нее Джастину Хартгейм. Только без конца вспоминала тот его поцелуй и мечтала вновь испытать такое.
Предстоит еще сказать Дэну, что она не может поехать с ним в Грецию, но это не страшно. Дэн поймет, он всегда все понимает. Вот только едва ли она скажет ему все причины, которые мешают ей поехать. Он наверняка прочтет ей самую суровую проповедь, а она, при всей своей любви к брату, просто не может ничего такого выслушивать. Он хочет, чтобы она вышла за Лиона замуж, и, если сказать, что у нее совсем другие планы, увезет ее в Грецию, хотя бы и силой. Чего Дэн не услышит, из-за того и огорчаться не станет.
'Милый Ливень, — говорилось в записке, — простите, что я в тот вечер удрала, как ошалелая, сама не знаю, что на меня нашло. Наверно, издергалась, уж очень трудный выдался день. Пожалуйста, извините, я себя показала совершенной балдой. Мне совестно, что я подняла столько шуму из-за пустяка. Подозреваю, что и вы в тот день были не в себе, отсюда признание в любви и прочее. Так вот, вы меня простите, и я вас тоже прощаю. Пожалуйста, останемся друзьями. Даже думать не могу, чтобы нам с вами рассориться. Когда будете в Лондоне, приходите ко мне ужинать, и мы заключим самый настоящий мирный договор».
Подпись, как всегда, просто «Джастина». Никаких нежных слов — они у нее не в обычае. Сдвинув брови, Лион вчитывался в бесхитростные небрежные строки, словно пытался сквозь них разглядеть, что было у нее на уме, когда она их писала. Безусловно, это — предложение дружбы, но только ли? А что еще? Со вздохом он поневоле себе признался — всего вероятней, почти ничего. Он отчаянно ее напугал; она хочет сохранить его дружбу, стало быть, он немало для нее значит, но очень, очень сомнительно, чтобы она по-настоящему понимала, что у нее к нему за чувство. Ведь теперь она уже знает: он ее любит; если б она в себе разобралась, поняла, что и сама его любит, она бы так прямо и написала. Однако почему же она не поехала с Дэном в Грецию, а вернулась в Лондон? Не надо бы обманываться надеждой, что это из-за него… но, наперекор опасениям, надежда становилась все радужней, настроение настолько поднялось, что Лион вызвал секретаршу. Десять утра по Гринвичу, в этот час всего вернее можно застать Джастину дома.
— Соедините меня с лондонской квартирой мисс О'Нил, — распорядился он и несколько секунд ждал, брови сошлись над переносьем в одну резкую черту.
— Ливень! — В голосе Джастины откровенная радость. — Получили мое письмо?
— Только что. Чуть помолчала, спросила:
— И вы скоро придете поужинать со мной? — Я буду в Англии в ближайшую пятницу и в субботу. Даю вам слишком короткий срок?
— Нет, если вас устраивает субботний вечер. Пятница отпадает, я репетирую Дездемону.
— Дездемону?
— Ну да, вы же ничего не знаете! Клайд написал мне в Рим и предложил сыграть. В роли Отелло Марк Симпсон, ставит сам Клайд. Чудесно, правда? Я первым же самолетом вернулась в Лондон.
Он прикрыл глаза рукой — спасибо, секретарша у себя, в приемной перед его кабинетом, и не видит его лица.
— Джастина, herzchen, это просто замечательная новость. — Он постарался, чтобы голос его прозвучал восторженно. — А я удивлялся, что привело вас обратно в Лондон.
— Ну, Дэн все понял, — беззаботно сказала Джастина, — я думаю, он даже рад побыть один. Он сочинил какую-то басню, будто я ему нужна, потому что стану шпынять его и заставлю съездить домой, но, по-моему, просто он боится, вдруг я подумаю, что теперь, когда он стал священником, я ему ни к чему.
— Очень может быть, — вежливо согласился Лион.
— Так, значит, в субботу вечером, — сказала Джастина, — Давайте к шести, тогда мы на досуге с помощью бутылочки-другой обсудим статьи мирного договора, а когда придем к соглашению, я вас накормлю. Решено?
— Да, конечно. До свиданья, herzchen.
