человеческого облика, ему не нужно надевать на себя личину (как диктатуре). Оно берет и ничего не дает взамен. Оно дает что-то лишь тому кто им занимается. То есть искусство — это два лыжника, скользящие вниз по склону по параллельным лыжням. Искусство — как лыжи: не подозревает, куда ведет путь. Оно как намеренно оставленный включенным свет, который не стоит выключать. То, чего оно касается, немедленно обретает манию собственной значительности. Искусство заглядывает в мир, но мир не любит, когда его рисуют с натуры, и отворачивается. Искусство — это большое свинство. Оно лжет, как человеческое существо. Оно никого не любит. Оно — посреди всех нас, это означает, что для некоторых оно становится средоточием всей жизни. Мы ничего не можем купить для жизнеобеспечения искусства, тут продуктовые наборы не помогут! Вот такая это штука. Если эта старая женщина безобразна, то искусство, в противоположность ей, прекрасно. Искусство изготавливается по меркам тех, кто отваживается о нем судить, а не по меркам тех, от кого оно исходит. Кто же эти третейские судьи искусства, давайте рассмотрим их под лупой повнимательнее: это мужчины в английских дождевиках, которые натягивают свои недосягаемые дождевики на художников. У которых глаза разбегаются во все мыслимые стороны, но больше всего они любят уставиться в даль, которая им уже более-менее знакома. Испытывая недостаток в идеях, старая женщина время от времени называет себя яркой птичкой в царстве искусства (недостаток успеха заставляет мыслить это царство как вечное), экзотической птичкой, как она выражается, ей действительно очень нравится склевывать чужие зерна и тела. Особенно у молодых мужчин. Она и ее стихи ведут одинокую борьбу с другими и их стихами, которые уже опубликованы. Но все они одинаково лгут, как по писаному, мы ведь об этом уже говорили, но никто к нам не прислушался. Ее стихи прекрасны, как диетическое питание, оно для знатоков, любителей и больных. Природа — это быстро исчезающая возможность, и здесь ее собирают в стихи — плачевный конец, словно под топором корчевщиков леса. Природой лакомятся и живут многие. Например, что такое лес в прямом смысле этого слова, который она видит ежедневно? Приятное заблуждение, драгоценная неупорядоченность, которую она способна упорядочить в рифмах. Внизу лежат мертвые животные и истлевают слоями, которые они сделали из самих себя. Природа, Саргассово море страданий и трупов. Старая женщина рада тому, что она здесь. Она сама, находясь в полном сознании, переселилась сюда. Ее венская знакомая, продавщица галантерейных товаров, искренне сожалела об этом. Пугало для подражателей — судьба тех ее сверстников, которые коротают свои дни в доме для престарелых. В страхе, с оскаленными зубами, эдакая пугливая лошадь, уже без короны на голове, она бежит от быстрого времени. Джинсовая юбка — это слишком в ее-то возрасте. Лесоруб слишком молод для нее. Его жена тем временем, находясь в одной из западных федеральных земель, выбрасывает ненужные бумажки. Но Эрих исключительно лесной человек. Нет, он не принадлежит к лесной партии, которая, в отличие от Эриха, горячо заступается за разных там вальщиков и рубщиков леса. Старая женщина лелеет планы забыться в любви. Пока ее жизнь не перешла в страну забвения. Она громко произносит очевидное имя, однако не в присутствии видных гостей из мира науки: Эрих. В ее руке необходимый инструмент — мотыга. Она обнимет его, как стихотворение обнимает свой предмет. Он — рабочий. Теперь он — безработный. Его зубов никогда не касались еще специальные средства ухода. Он так красив в своих ботинках и возвышается в них, как дом, это потому, что он молод. Женщина пишет ему симпатичные длинные списки вещей, которые он должен купить, но которые ей совершенно не нужны. Только бы пришел. Из ее денег он утаивает немного — на шнапс. Она делает тайные подсчеты и обнаруживает расхождение. Она не требует назад ничего из ей принадлежащего, даже в форме скудных капель любви. Я хотела бы, чтобы через много лет моя могила была именно в том лесу, где ты работаешь, говорит женщина, надеясь, что эти слова его взбудоражат и разогреют его кровь. Ему уже (в качестве подсобного рабочего) доводилось однажды твердым лезвием лопаты рубить трупы на кладбище, в вязком песчаном грунте. Ничего особенного. Старый труп разрубали на мелкие кусочки, а сверху клали новый. Потом землей закидывали. В своей земляной яме мертвецы свалены в кучу, на них никто не смотрит. Между тем их любимые и близкие там, наверху, ходят по травке совершенно неосмотрительно и делают покупки в кредит. Почва вся нашпигована трупами. Почва окоченела, как труп, и при этом кому-то земля должна стать пухом! Эта женщина скоро превратится в ничто, но — одна маленькая подробность: ее искусство останется здесь. Она поэтесса. Выше ногу на восхождении! И вот она уже взбирается по лестнице, а потом снова вниз. Ее мысли могут по приказу (как молоко) сворачиваться и складываться в фигуры. Лесоруб — это почти искусство, ведь он почти так же красив, как скульптура, созданная рукой человека. Создатель может им гордиться. А вот кондуктор снова вышвырнул его из поезда, идущего в Нойберг, потому что он опять устроил пьяный дебош. Эта фигура набирает силу, этот наш Эрих. Письма своей покровительницы он теряет по дороге, не успев донести их до почтового ящика. Он — фигура, берущая за душу, даже, можно сказать, забирающая себе, если речь идет о деньгах, которые он требует у старой женщины. Теперь он уже совершенно обнаглел и требует настоящую машину. Но водительских прав у него нет. Просто его так далеко никто пока не отпускал. В отчаянии ломая руки, старая женщина упрекает его: он сломя голову помчится на этих ее деньгах и разобьется насмерть! А должен на ее деньги жить для нее и всегда бьгть в ее распоряжении, наготове! Она подскакивает к нему вплотную. Она говорит с ним на интимную тему. Одно она может точно: заплатить. Ей раньше за такое платили. Почему бы теперь не сделать наоборот? Он хнычет, он хочет красивую машину. Он требует этого, применяя физические усилия. Эта женщина повидала когда-то часть мира, который, разумеется, между тем сильно изменился. Если они отправятся путешествовать вместе, придется использовать общественный транспорт, ведь у Эриха нет водительского удостоверения. Она не хочет, чтобы органы опеки тратили на нее деньги, пусть тратят на Эриха, ведь он-то своего не упустит, насколько она его знает. Он мог бы ее холить, лелеять, и всем было бы приятно на него смотреть. Он не элегантен. Мир стягивается теперь вокруг нее незаметным резиновым кольцом. В центре его конечно она. Обезумев от неистовых усилий, она выбрасывает побеги в разные стороны, как растущее каучуковое дерево. К сожалению, ей приходится ютиться в развалюхе своего старого тела. В ней бушует одновременно столько разных сил, как в груди у бизнесменов в день непорочного зачатия. (Дело в том, что в этот день магазины и земельные границы Зальцбурга открываются противозаконно. Можно ли это делать? Думаю, нет. Но розничный торговый капитал легкомысленно надеется: да!) У госпожи Айххольцер, например, все ее внутренние органы в полной сохранности, возражает она своим завистникам. Редкость в ее возрасте! Но все равно ничего не получается. Эрих совершенно не заинтересован в ее внутренностях. Может, все органы из ее тела сразу вывалятся, когда дойдет до дела. Неужели у старости нет никаких прав и придется всё делать за свой счет? В любом случае, старость считает, что она всегда права. Старая женщина, как всякий добропорядочный гражданин, всегда берегла, украшала и регулярно подкармливала свои угодья. И вот готово: она — поэтесса. У нее пока все в порядке с мозгами, и ее не будут принудительно показывать по телевизору как выжившую из ума. И никакой медиум не поинтересуется, где она. Как будто она уже умерла. Она сидит себе на лавочке рядом с огоньком своего искусства, который ей приходится ежедневно раздувать заново. Между прочим, я ведь силой своего искусства могу добиться того, чтобы сейчас настало утро! Все в кровавых царапинах (следы беспечных промышленных заготовок), полукругом стоят на заднем плане стволы пихт и лиственниц. Ели разными путями уже ликвидированы. Госпожа Айххольцер остается пока в этом неопрятном доме по имени природа, зато ее внутренние помещения безукоризненно облицованы и меблированы, причем противоположностью природы: гораздо более выносливым искусством, браво! Она уже не раз читала лесорубу вслух. Он хмуро посматривал на нее, не находя в ее почти неслышном щебете никаких знакомых звуков, и страдал. Он не знает слов ни по отдельности, ни всех вместе. У этого искусства должно быть двойное дно, иначе куда же пропадает большая его часть? А он, напротив, энергично берется за то, что его окружает, если его допускают. Теперь он из-за слишком усердного употребления алкоголя стал безработным. Взамен ему стоило бы заняться сознательным созерцанием прекрасного, вот что ему советуют. А то куда смотрят его глаза? Деньги же ему не нужны совершенно, у него есть она. Эта женщина и красивые вещи, которые она ему дарит. Быть всегда только в ее распоряжении и получать за это наличными! У него больше нет семьи и нет наличных денег. Ему пришлось выехать из собственного дома, потому что это оказался не его собственный дом. Он обрубает сучья на стволах этой страны. Во дворе у старухи трава, на траве возле дома дрова, он рубит дрова посреди двора. Ест хлеб с салом и через пару лет заработает рак желудка. Она сидит в природе и пишет о природе, описывает в изящной форме столь грубый, неотесанный предмет. У нее для всего приготовлен вольер, и для лесоруба тоже стоит наготове прелестный заборчик: любовь, да-да, любовь. Цель этой любви: чтобы он не смог отправиться восвожи, к другим дамам. Субстанция ее тела, то есть то, из чего эта дама состоит, содрогаясь, кружит в воздухе, чтобы свалиться на него в любой момент. Она — просвет между стволами деревьев, намекающий на чье-то