долго тянули со своим рождением, лишь бы уйти подальше от тени подозрений, мы смогли раздобыть Гудрун и Эдгара, и с ними теперь дрожим перед неведомым, но не очень, в наших креслах из человеческой кожи. Всё-таки благородно потрескивающий огонь в наших открытых каминах, который закидывает голову и ржёт, и экран с запутанными, всё затуманивающими мотивами, на котором ясно написано одно: сегодня готовит шеф, — этот огонь хочет мяса, и как можно больше. Грозит ли нам пожар, если мы всегда изображаем себя как вид, которому угрожают автомобили? Мы ложимся на спину, наносим на лицо крем от солнца с защитным фактором 15, и подставляем его слепящей пустоте, которая словно топор с неба мечет, и сегодня, к сожалению, не получится осмотреть почившие жертвы, поскольку они уже в больнице. Правда, в подвальном помещении, в нескольких сотнях банок, и только лучшее из них: мозги вместе с корой! М-м-м- ц!

И мы видим только вокзал, свет (от скорого поезда, ожидающего сигнала? от второй ступени зажигания наших познаний?), световой чурбан, который не сдвигается с места, но мы не видим, откуда он берётся и чего касается. Жаль чувствительных, которые не переносят света! У них и его нет. ГЪсподин Штраус, например, — мне только что протянули его имя в записке — слишком светлый, чтобы быть поданным с ярким гарниром, из которого он, однако, уже загодя выкусил лучшие куски и ягодки. А всё потому, что он никогда не выходит на волю. Он просто себя самого держит за свет истины и ни разу света белого не взвидел, который так мешает мне заснуть, — ну, ему, видимо, нет. Он не видит, что свет происходит от пожара! Это ведь нормально, когда кто-то больше не выдерживает чувства долга и предпочитает лучше сам остаться должным за домик на Тегернзее. В первую очередь этот мужчина задолжал нам объяснение, которое он должен ещё оплатить, — почему всегда только мы? Почему она так и висит над нами, будущими поколениями солнцепоклонниц, эта дыра в стратосфере или не знаю где, ведь мы видим это каждый день, невидимое, которое, слетая сует озабоченного метеоролога, вмешивается в наши удовольствия свободного времени, — о боже, к нам примериваются животные: кожный рак заползает на нас! Главное, ещё есть хоть что-то, чего мы боимся и от чего мы можем бежать до самого Карибского моря или до Вёртерзее, в самом сердце австрияков. Господин Штраус, спасибо, что вы одолжили мне ваш карманный фонарик. Теперь я вижу, что я давно на воле, по крайней мере в пределах, которых достигает луч толщиной с карандаш из вашей подставной батареи. Кондуктор как раз говорит в эту свою маленькую штуковину, что люди должны сначала заплатить за проезд, а потом они должны не скучиваться до такой степени. Пожалуйста, проходите вперёд! Скоро конечная станция, и тогда больше не стоит предлагать мёртвым место и считаться с ними, это не лезет ни в какой пакет, там уже томатный суп, полезно для глаз. Надо только размешать.

В обеих этих перелётно-птичьих фигурах скоро не останется внутри даже картона для жёсткости, после того как Гудрун Бихлер выговорилась, размякла и потом энергичными мазками веника вывернула своё сокровенное наружу. Больше она про себя ничего не знает. Она чувствует себя так, будто они уже миновали, она лишь смутно догадывается об экзаменах и университете и что потом она будет преподавать в школе; у меня даже смутной догадки нет, откуда она это знает, ведь она даже собственное имя потеряла, и, если положить перед ней лист бумаги, она и написать его не сможет. Всё у неё свалилось с лопаты, а кое- что в последний момент ещё и спрыгнуло. Её память затопило Саргассово море. Гудрун Б., правда, не может забыть прыжок на мостовую, но не знает, кто её мать. Гудрун отчаянно цепляется за корни и кусты, ноги у неё разъезжаются, она оступается, скользит в долину, а спортивный друг рядом с ней скользит ещё быстрее, ведь он уже несколько дней упражнялся на роликовом блюдце. От всех слов, которые студентка философии всегда отбивала ладошкой, вместо того чтобы играть ракеткой в воланчик, ничего не осталось, кроме этого немотствующего языка матери, которой её безмозглые дети бьют по мозгам. Говорить бессмысленно. И даже если говорить: эта страна просто не привыкла к такому обилию правды — этого лакомого, хорошо прожаренного мяса ангелов!

Оба прозрачных бегут, катятся кубарем с горы, невесомые, как будто пастор на процессии праздника тела Христова возносит их высоко над головой, — тут даже знатные важные лица, прижимающие шляпы к своему хозяйству, рядами падают в пыль, из которой сделаны их святые мёртвые. Что говорит господь? В доме моего отца много квартир. Но из одного только дома моего папы исчезло по меньшей мере сорок девять австрийцев, которым больше не требуется квартир. Зато никакой бог не тянет нам штанины в длину. Да, важные лица: их бумажники и мобильные телефоны защищают их бьющиеся сердца от заплутавшей серебряной пули. Но пули (во-первых, им не повредило бы быть по меньшей мере из золота!) всё равно попадают не в те места, ибо у наших начальников сердце не на месте: эта вознесённая над головой духовного лица штука, бог в форме пилюль, так высоко вознёсся, что за трюк! Выше всего его поднимают, когда уже ничего не поделаешь и все прочие люди уже покоятся в своих разбитых машинах на обочинах пыльных дорог. Тем не менее ты, плоский облаточный бог, пожалуйста, не отнимай у нас, божьим детей, ничего из нашего внутреннего воловьего брутального продукта! И другим не вели ничего у нас отнимать! Мы создали специально для тебя совершенно прозрачное насквозь государство, чтобы ты мог в наших документах прочитать, принадлежим ли мы к твоей религиозной общине или нет и как из одной руки переложить что-то в другую так, чтоб никто не знал, причём обе руки, естественно, должны принадлежать самому себе.

Внимание, в это мгновение оба созданные мною существа добрались до сырого дна долины. Гигантские листья мать-и-мачехи затеняют источник, он журчит и плещется в середине, где ему есть что скрывать. Крупные капли, похожие на сувениры в киосках, лежат на мясистой плоти растений. Такие киоски и будки скучились вокруг нашей церкви природы (просто каждый её почитает!), именно там ландшафт умеет продать себя лучшим образом. Природа — свой собственный сувенир и вместе с тем магазин, в котором этот сувенир можно купить. Только ни в чём себе не отказывайте! Эти потемневшие руины живут!

Мужчины и женщины, прозрачные, как Гудрун и как стал за это время Эдгар, бьют ключом из каменной личинки, которая всё это время защищала их; гнездовье для высиживания яиц, накопитель — вот что такое здешние руины для негодного отстоя, отвергнутого благословенным богоматерным государством. Теперь они снова выползали на поверхность, на свет, через который они всё это время подсматривали за нами, и со вкусом, хоть и несовершенным, облачались в остатки тела, кожи и одежды, которые Гудрун и Эдгар оторвали от себя. Эти кишащие черви и лемуры, нет, кишащие — это слишком сильно сказано, всего лишь маленькая группа людей, но всё же… они присвоили себе части тканей тех, от чьего турагентства когда-то были отправлены в вечное странствие; этого, конечно, мало, чтобы снова получить целое тело для себя одного. Это безобразие творится уже много лет, с тех пор как немцы начали снимать собственные криминальные сериалы; человек стал обязан носить свою душу внутри, чтобы снаружи оставалось место для куртки от Хьюго Босс. Во всяком случае, голос инспектора Деррика просто создан для того, чтобы указывать, и его мысли отделяют то, что известно понаслышке, от того, что слышал он сам, что, однако, тоже неправда и никогда не было правдой. Диктат моды объединившихся в союз фабрик одежды и фабрик неденежных пожертвований затрагивает, естественно, лишь немногих из нас, кому можно красоваться на картинках, чтобы знали, на кого равняться. Картинки все немного более мутные, немного менее резкие, чем они были раньше, и не имеют дополнительных измерений. Ну, приступаем, раскладывайте столовые приборы, чтобы сильные мира сего снова могли заглянуть к нам, ведь мы тотально обновились! Теннисная ракетка, конечно, не может заменить грудную клетку, она не может послужить даже временной заплаткой, даже если наше сердце по двадцать часов в день будет биться за Штефи, Бориса и Томаса. Германия! Мы так её любим, что залучили и её к себе сюда, на Вольфгангзее, которое окончательно должно отмыть её кровавое днище. Оба наши путешественника, которые были отпущены лишь для того, чтобы глянуть в огонь и в то, что он после себя оставил — например, несколько банок с частями головы и тела в Штайнхофе (они не ведают, что с ними творится!), — итак, оба обрываются в Ничто сокрытия, затмения и замутнения, которые у нас зовутся правдой; а неприкрытые, все эти люди на дне долины, теперь бросают кости, гадая о своей добыче, и каждый получает ещё по нескольку клочков одежды. За каждые спортивные штаны, за куртку Гудрун, за телесность Эдгара идёт беззвучная, кишащая борьба. Живых личинок усердно таскают туда-сюда по муравьиной куче. Люди в переходном состоянии, да, именно об этом речь, едины в том, что надо всячески пометить своё присутствие, они сражаются, в конце концов, за видимость, эти потерянные, поскольку всё вокруг них так и пышет неприкрытостью. И я имею в виду не только женщин, которые в бюстгальтерах шагают по горам, пока их кожа не сварится в компот и не начнёт пускать пузыри. Вся одежда, музыкальные консервы и спортивные каноны выстреливают канонадой из приборов дальнего видения, и всё окутано дымкой, которая уплотняется в дым и гонит нас на воздух. Из каталогов, из телешопа