по вкусу. Они ведь из-за частого потребления добрались до воронки, через которую постоянно протекает добавка, всё новая и новая пища. Любителям поесть подешевле приходится долго идти, чтобы иметь возможность предъявить свои потребительские свидетельства, на которых со вздохом подтверждается кончина целого животного или растительного мира, так, зато нам теперь есть что впитать, откройте рот, закройте глаза.

Карин Френцель поднимается, будто хочет сказать остроумную речь, но она хочет предъявить только свою тишину, потому что иначе её не замечают; женщина даже приставляет к губам палец. Зато снаружи кто-то крикнул. Он или она или что-то крикнуло с таким треском, будто разорвали пополам огромный платок, но как можно дать знать этим едокам, что лучше бы им было прислушаться к беззвучному. Ибо этот зов посреди шума был, на самом деле, противоположностью звука, это была тишь. Но что-то хочет войти! И у Карин такое чувство, что она должна проторить ему путь (так думала и Рези фон Консервенройт, которая питалась одними облатками. Однако всё остальное она получала от вечного свинского жаркого), — может, это можно получить за столом для завсегдатаев, где хранится племенная книга (или пламенная?). Кстати, я тоже принадлежу к числу тех, кого не любят слушать. Кто же последует за тем, кто сам вне себя? Идти в стороне от других рядом с самим собой? Чего хочет эта женщина, которую её мать тянет сейчас назад в уютное гнездо? Кажется, Карин Ф. попала под хвост шлея, потому что она снова вскочила, показывая на что-то, видимое только ей; постояльцы снова смущённо обратились к дегустации блюд и напитков, — неужто эта старая коза уже напилась? Уже сейчас? Но она же почти не пьёт. Старуха рядом от волнения смеётся всё громче, перебивая смехом чудесную глубокую тишину, которая на минуту забрела в помещение и осмотрелась. Никаких проблем. Сейчас будет исповедь погоды. Госпожа Карин ведь стоит себе тихо, как шахта, и не даёт упасть в себя никакому громкому камню, это она может. Снова заплескались разговоры, и каждая их волна накатывала на говорящих, вначале медленно, едва обозначив выпуклость на чёрном пруду тишины, но потом что-то выныривало из глади волны, выплёвывало немного пены, так, лишь бы зубы были чищеные, и вот поднимается зверь, его спряжения и склонения отложим на берег. Потом стали держать пари на пару ближайших дней, какая будет погода; сегодняшняя была необычно тепла и солнечна для этого времени года и, видимо, скоро по техническим причинам должна превратиться в груду водяных развалин. Вот толчок в небе, распахивается окно, природа хочет нам что-то сказать. Разговор не телефонный. На мгновение на подоконнике видна рука, но не видно друга, который её кому-то протянул, нет ни одной мишени, по которой природа бы не выстрелила. Зверь входит в дверь странным образом, задом наперёд. Это огромный лохматый чёрный пёс, которого завели здесь на радость постояльцам, приветливая скотина, от одних её размеров становится спокойнее. Для удовлетворения разнообразных вкусов постояльцев на столах стояли подставки для пряностей из морёного пластика. Одна дама как раз затеяла возвышенное представление со своим спаниелем, которому она протягивала кусочек мяса с тарелки. Восторженное восклицание: «Один-ноль!» — донеслось от тесного кружка старушек, когда животное понюхало жаркое и вылезло из-под стола. Теперь собаки посмотрели друг другу в глаза, дворняга тяжело хромала, подволакивая одну половину, и глаза её были затянуты мутной пеленой. Она заковыляла вперёд — казалось, у неё. был переломлен хребет, — к своему сезонному приятелю, который взвыл и снова забрался под стол. Посреди обеденного зала у дворняги подломились задние ноги, и она упала на бок. Поднялась суматоха, началась беготня, послышались взволнованные крики хозяйки, старушки падали в полуобморок, утешали своих дву- и четвероногих любимцев, лопотали о своём упадке духа, пускали слюни, жалея пациента, но тот оскалил зубы и издал рык. Его ужас, казалось, хотел перейти в плач, поскольку рык свинтился вверх, перейдя в тонкий крик. Толпа любителей животных уже собралась к этому времени вокруг чёрной собаки, всё ещё слышались крики, призывающие хозяйку дома, которая куда-то запропастилась. Собака, тяжело дыша, лежала на боку, устремив помутневший взор в никуда. Кажется, у неё на боку ободранное место? Может, её кто-то ударил? Карин Френцель взялась за спинку стула, приготовившись бежать и желая убедиться, что её сумочка не осталась там висеть. Но то, что она нащупала, оказалось странно мягким, пальцы Карин должны были сперва привыкнуть к тому, что они вляпались на спинке стула во что-то совсем не деревянное. Она повернулась: на её стуле росли волосы! На грубо сколоченном предмете массового производства росло пятно, куст короткой, мягкой чёрной шерсти. Рука Карин в страхе бежала в укрытие рукава, чтобы тут же снова показаться оттуда и всё перепроверить. Шерсть как декоративный элемент, может тут всё когда-то было из шерсти, но потом повытерлось, оставшись лишь на этой спинке стула. Было не разобрать (Карин нагнулась к этому чёрному пятну), оставил ли эту мягкую часть человек или животное — всего лишь небольшое бесформенное пятно, — но однозначно это была часть волосяного покрова. По сути это мягкое пятно, росшее когда-то на живом, многозначно, оно могло бы принадлежать любой жизни. Как и никакой. Карин сейчас была обращена к этому мини-парику. Она была уверена, что здесь лишь кусочек волосатого дерева и от него не может исходить никакой опасности. И верно, оказалось, что эта неожиданная плюшевость происходит оттого, что на какую-то липкую грязь, оставшуюся на спинке, прилипли то ли человеческие волосы, то ли шерсть животного, и этот предмет мебели оказался обит мехом. Или всё же не так? А вдруг это что-то другое? Не кусок ли то мягкого брюха животного, которое посреди еды встало на задние лапы и показало свой член, который показывает, живое ли это животное и хорошо ли оно себя чувствует? Или показывает дорогу на распутье: сюда — к природе, а туда — к человеку, который от природы отошёл и полностью денатурализовался, то есть умер; решайте сами, куда вам! Но подумайте как следует: вначале вам надо привыкнуть к его тишине.

Хозяйская собака окружена плотной людской гроздью. И гроздь брызнула во все стороны, прыснув от смеха, как будто собака показывала фокус, который теперь завершился, ибо огромное животное снова вскочило на ноги, энергично отряхиваясь, того и гляди забрызгает всех, но ведь на дворе сухо. Её глаза тоже вернулись, они распустились, как клевер, ожили, за двумя окнами зажгли свет, и собака довольно потрусила к выходу. Смех облегчения, снова займите ваши места! А то ещё остынут. Карин тоже рассеянно садится на своё опасное место и снова погружается в тёплые околоплодные воды своей матери, которые омыли её жужжанием термостата, — ведь эту плодовую воду держат в термосе тёплой. Но что-то осталось, переход, тонкий мосток, который застрял у Карин Ф. в горле, как кусок десерта, тогда как другие давно всё съели. Частокол слов вокруг отражает силу воображения своих владельцев; занавес перед состоявшимся событием, прикрывающий храм, где люди теперь поедают бога, который получил три звезды в путеводителе по святым местам окормления, немного разорван, чтобы дать проход в следующий ресторан. Там сидят едоки, которые перепробовали уже всё, что им подали, и теперь они должны приступить к поеданию друг друга. Должно быть, их прохватил «Gaul Мillau»! Что они себе позволяют… Вначале они делают заказ, чтобы свершилось чудо и им подали в качестве главного блюда бога, аккуратно запечатанного в облатки карлсбадских вафель, а потом они воротят от него нос и принимаются есть поедом своих сочеловеков! Я уж должна сказать, коли я обратилась к Христу по его настоящему имени, я не имела в виду, что из страха перед ним надо спасти всю природу, достаточно будет привести в безопасное место того, кто, разогретый почти до кипения, даётся тебе в голые руки. Но мы его, естественно, тотчас упускаем из рук. Так же, как не спасёшь ведь сам себя автоматически, разве только если ты ещё младенец или, как в нашем случае, собака. Тут нам навстречу протягиваются большие мягкие руки бога, и будет правильно посмотреть в зеркало и сказать: это иду я, Карин. Но это платье мне совсем не идёт.

Успокоенные, умиротворённые люди снова вернулись к еде, и госпожа Френцель тоже преклоняет главу в свято-пресную воду из источника Вёслау, которую любой, кто захочет, может провести к своему предварительно вытертому столу. Классное святое причастие, в котором может принять участие кто угодно. Но от сходней этой гостиницы исходит волна жара, из этой женщины, этого чудовища, поток крови которого грозит отвориться. Из этого сосуда субстанции, по которой даже девяностолетние мужчины ещё могут безошибочно отличить настоящую женщину от фальшивой, бьёт высокий огонь, и он бьёт Карин в лицо. Как неметко, как неуместно, как не ко двору приходится женственность, если она попала в монстра, чья кровь отвердела в лёд или вовсе сбилась в ком плеромы, лишь бы только женщины снова могли стать невестами. Семя тоже ещё попадается в них. И жар едящих добавляет жару, в котором они спаиваются в коллектив. Над Карин пылает дрожащая купина страусовых перьев неугасимой тяги к еде, языки огня свиваются и спутываются, как кустики лобковой поросли людей; и пахнет так же отвратительно, как будто палят шерсть — там, на декоративной спинке стула, где эта шерсть в виде исключения пробилась прямо из дерева; это вам не пластиковая отливка, которую впору выбрасывать ещё до того, как она сделана. Постояльцы встречаются друг с другом под этим тёмным пологом, под этим балдахином, куда со звоном вносится еда. Они вбивают друг другу в головы остатки дня. Они промывают кишки, это как купель спасения, когда они