Он провоевал до сорок четвертого. После тяжелого ранения демобилизовался и вернулся к семье. Тетя умерла, сестры работали на заводе. Григорий, окрепнув, решил продолжить учительскую деятельность, по- прежнему совмещая ее со священнической.

Катакомбные смотрели на бывшего фронтовика косо. И сам Григорий все больше разочаровывался — истинное православие точно уронили, и оно разлетелось на множество осколков, острых и опасных, с названиями, больше напоминающими недобитые банды: «климентьевцы», «матвеевцы», «мечевцы».

Перебравшись в город, Григорий начал посещать сергианские храмы как скромный незаметный прихожанин. Связи с катакомбниками еще сохранялись до шестидесятых годов, потом практически оборвались, Григорий лишь иногда писал статьи для религиозно-философского самиздата. Вернуться в официальную церковь в качестве священника он не хотел. От прежней жизни неизменной оставалась только дядина библиотека, примечательная уже тем, что на полках попадались книги Флоренского, Бердяева, Булгакова с дарственными надписями самих авторов.

Собственной семьи Григорий так и не завел. Младшая сестра еще в пятидесятых годах вышла замуж и уехала на Украину. Григорий жил вместе со второй сестрой, так и оставшейся старой девой.

Уже и некому было вспомнить о том, что учитель математики и ветеран войны когда-то вел жизнь тайного священника. В конце застойных семидесятых он вышел на пенсию. Через десять лет умерла сестра.

Больше восьми лет Григорий прожил один. Он стал свидетелем внезапного возрождения православия. Его это несказанно радовало. Он было принялся за религиозную публицистику, к нему стали захаживать университетские люди.

Потом неожиданно рухнула империя, и дальнейшая жизнь государственного четвертованного обрубка напомнила Григорию муки калек-«самоваров», с оторванными конечностями, виденных им в сорок четвертом в госпитале. Людям, новообращенным в православие, за каких-то пять лет прискучило быть христианами. Григория это не особенно удивляло. Подобное уже случалось в истории России. Ему были памятны дядины размышления о русской интеллигенции, склонной к гностическим рецидивам. Тогда, в двадцатых годах, советская власть своим отсекающим все и наотмашь скальпелем спонтанно устранила этот эзотерический нарыв. Теперь он снова гноился оккультным сознанием, целительством, шаманством, ведьмачеством, астрологией из всех информационных пор.

Григорий понимал, что и этот бурный всплеск язычества когда-нибудь уймется, а если нет — тоже не важно. Согласно Апокалипсису, люди сами вершат земную историю, добровольно обращаясь в антихристову веру, подготавливают мир к триумфальному приходу князя из Тьмы.

Поэтому бывший катакомбный священник бесстрастно и трезво наблюдал из своей двухкомнатной, со всеми удобствами, кельи, как все больше утверждается порядок, о котором предостерегало Писание. Он мало общался с людьми, иногда через знакомых к нему по-прежнему обращалась университетская клиентура за какой-нибудь редкой книжкой.

Цыбашев пришел по указанному адресу. Дверь ему открыл глубокий старик, узнал в чем дело, и с усмешкой произнес: «Добро пожаловать в мои катакомбы». Цыбашев получил все книги, в которых нуждался, через неделю принес обратно, и тогда отец Григорий сказал ему, что он может оставить их себе.

Цыбашев помнил, с какой фразы отца Григория началось его перерождение. Он спросил, благодарно прижимая к груди подаренные книги, неужели священник сам не захочет их перечитать? И отец Григорий сказал, что нет, перечитывать он не будет.

Потом был разговор о литературе, и, кажется, тогда отец Григорий в шутку заметил, что единственная книга, которую он не устает перечитывать, это второй том «Мертвых душ», только не известная всем уцелевшая часть, а полный вариант, погибший в огне.

Тогда Цыбашев подумал, что в удивительной библиотеке священника хранится вариант уцелевшего гоголевского манускрипта или даже литературная подделка, но все равно уникальная по своей значимости.

Но отец Григорий уточнил, что имеет в виду именно книжный пепел и великий подвиг писателя, отказавшегося от творчества, чтобы не грешить против истины.

Он говорил о трагедии человека, который в самом начале своего труда верил в религиозное призвание литературы, а под конец до того испугался увидеть беса в желтоватой прозрачности собственных книжных листов, что сжег последний труд и уморил себя. Гоголь, больше других желавший, чтобы его творчество нравственно преображало людей, почуял опасность ввести в соблазн себя и окружающий мир, сделав книгу проводником демонического.

Сказано все это было в полушутку, но на Цыбашева слова священника произвели впечатление.

Затем были следующие вечера и новые разговоры: «Ты по университетской традиции делишь книги на „плохие“ и „хорошие“, а это спорные категории, — учил отец Григорий. — С моей точки зрения, книги могут быть либо религиозными, либо светскими… В религии лежат истоки художественной литературы. Она тоже своего рода литургия, только повторенная на свой лад автором. Так, каждый писатель в некотором смысле религиозен, поскольку вдыхает жизнь в придуманные образы, но это, выражаясь в дантовской терминологии, лишь „Божественная Пародия“ на действительную связь между человеком и Богом, „похоть очей“, как говорил апостол Иоанн… Принято говорить, что светская литература также дает представление об этике, морали и способна подтолкнуть к размышлениям о высоких материях. Но человеку, приучившему себя однажды питаться „художественным“, опошленным бытием, „божественное“ становится не по вкусу.

Чтение растворяет личность, она живет чужими эмоциями, отдавая душу на растерзание бумажным, но от этого не менее пагубным, страстям. Литература схожа со склепом, в котором страница за страницей, камень за камнем замуровывается дух…

Неспроста даже в церквях пономари читали чувственные библейские псалмы, не интонируя. Единственная возможность донести смысл молитвы не искаженным — это бесстрастное чтение…»

Отец Григорий стоял у окна, глядел во тьму, расцвеченную, как тритон, желтыми электрическими огнями, и говорил в своей всегдашней манере: «Наивно думать, что классическая литература более возвышенна. Часто она как та музыка Чайковского — дивные звуки, исторгнутые анальной лирой педераста. Невозможно в жизни быть последним извращенцем, а сев за письменный стол или рояль, став у мольберта, чудно преобразиться… У светского нет и не будет доступа к духовному…»

Священник быстро завербовал на свою сторону ничейного студента-филолога. А Цыбашев слушал и будто вспоминал настоящего себя. Слова отца Григория, здравые и совершенно не елейные, извлекали Цыбашева из-под хлама, которым его забрасывали в течение всей прежней жизни.

«Попытка человека создать религию из себя — величайшая ложь и соблазн. Поклонение тому, что не Бог, и есть язычество. Художественная литература стала новой религией, и поэт, ее пророк, прославил не Бога, а божка. Так появились во множестве книги, как глисты сосущие христианство. Люди предпочли подлинному Евангелию писательскую романную или стихотворную весть… Автор создает текстовую оболочку, признанную обществом образцом духовности, и эта оболочка начинает служить для выражения совершенно иного содержания. Дьявол набрасывает на себя эту книжную шкуру, проникает в порожние слова о Боге. За короткий срок в оболочке поселяется одетый в духовный костюм Бога другой владыка, у которого свое Евангелие. Так, уже умерший автор может сделаться разносчиком демонической заразы. С людьми же, попавшими под влияние подобных оболочек, происходит своего рода духовное облучение. Они дышат гнилью, пьют ее и едят, не замечая, как невидимая болезнь неумолимо образует метастазы на внутренностях души. И чем дольше это продолжается, тем больше продуктов духовного распада оседает во внутренностях души…»

Цыбашев, желая угодить священнику, заводил беседы о целом поколении, выросшем на мастер-и- маргаритной карамели с дьяволом внутри. Роман, залитый сахарной духовностью, в неожиданной