Следствие приостанавливалось, следователь, видно, уезжал из района на рудник, разговаривал с людьми, допрашивал, а как приедет, так снова вызов, новый допрос Шакиру учиняет.

— У нас есть все основания считать, что она уехала, — говорит следователь. — Ни одной ее вещички в доме не осталось. Или, может, ты ее вещи припрятал? Куда припрятал?

— Этого не было, ничего я не прятал, — испуганно таращился на следователя Шакир. — Я не вор, мне не нужно ее вещей. Я только убил ее... Обманщица она, а я любил.

— А может, все-таки она уехала? Может, вы с ней заодно что-нибудь надумали? Говорят, у Толи золото водилось? Может, вы совместно махинацию учинили?

— Никакой махинации, — твердил свое Шакир. — Я ее убил, она ни в чем не виноватая, судите меня.

Однако с судом не торопились. Допрашивали берикульцев: не видел ли кто в новогоднюю ночь Катю?.. Допрашивали конновозчиков: не увозил ли кто под Новый год Катю Мухортенькую? Никто не увозил, все возчики сидели по домам и выпивали ради Нового года. Уцепился вроде следователь за пожилого бородатого Трофимушку. Он проговорился, что Катя за несколько дней до Нового года просилась подбросить ее до Воскресенки, и Трофим подбросил бы, да погода заставила его сидеть дома.

— Так-таки ты никуда в ночь под Новый год не выезжал? — допытывался у Трофимушки дотошный следователь.

— Не уезжал.

— А вот Горохов видел тебя в ночь под Новый год — ты ехал на розвальнях в сторону Осиновой горы.

— Не ездил я, сидел дома...

— Признавайся, кого ты увозил, не Мухортенькую ли?

— Поклеп, я дома сидел!

— Так ведь видели ж тебя, кого-то ты увозил.

— А может, и взаправду увозил, — засомневался в своих показаниях Трофимушка. — Пьяный я был, ничего не помню... А насчет Мухортенькой хорошо помню: просилась она со мной, это точно, отказался я — по причине холода...

— Вспомни, вспомни, как было, как ты вез Катю Мухортенькую. Куда она поехала?

— Бог знает, куда она поехала, пьяный я был, ничего не помню, все позабыл. Может, довез куда, может, нет, — ничего не помню.

— С вещами она была?

— Кажись, нет. Какие у нее вещи, никаких вещей у нее не было.

— А за подводу с тобой расплатилась?

— За какую подводу? Я ведь ее не увозил, я пьяный лежал.

— А откуда тебе насчет вещей известно?

— Насчет вещей-то?.. Мне Толя Суранов, покойник, царство ему небесное, говорил: сиротка она, с трудового фронта... в детдоме росла. Какие могут быть вещи! Бедненькая...

— Так куда же вещи-то делись?

— А вот насчет этого я не могу сказать, товарищ следователь. Я чужими вещами никогда не интересуюсь, у меня все свое имеется.

Следователь посылал на розыски — они ничего не дали, Катя словно в воду канула. В убийство следователь не верил: не было у Шакира доказательств, ему могло все присниться, тем более что был он пьян и огорчен затянувшимся разладом с Катей.

Ясно, Катя уехала... Но куда? С кем?..

Следствие запуталось, затянулось. Спустя год после ареста Шакир был оправдан...

С тех пор прошло много лет. Жизнь носила Шакира по всему свету: работал кочегаром на пароходах, плавал по северным рекам; когда пароходы износились и их списали, сошел на берег — и опять кочегарил. Выйдя в пятьдесят лет на льготную, как кочегар, пенсию, он вернулся на Берикуль и поступил в котельную — следить за оборудованием и, по согласованию с районными властями, затапливать топку в большие холода — для гудков, посылаемых в пространство. Гудки что свет маяка в море. Вдруг кто заблудится...

Так и живет Шакир одиноко. Получает полную пенсию, присматривает за котельной и в холода, когда вал за валом обрушивается на покинутый людьми поселок, зажигает огонь и подает гудки. Декабрьские, январские холода для Шакира — праздник. В эти дни он молодеет лицом, чувствуя в себе молодую силу и желание жить долго. Дав протяжный гудок, он выбегает на улицу, смотрит по сторонам, вслушивается, не идет ли кто на его гудок. Он, кажется, ждет кого-то. Кто-то ушел и должен прийти. Еще один, другой, третий зычный, протяжный гудок на все окрестье, и выйдет, кажется, на единственную тропинку, ведущую к котельной, тот, кого Шакир так долго дожидается...

Бархудар Петрович Сыч на Берикуле, по сравнению с другими жителями, проживает недавно — около десяти лет. Приехал в шляпе, при галстуке, моложавый, облюбовал неветхий еще домик, кем-то брошенный в конце Луговой улицы, на отшибе. О том, зачем он приехал, стало вскоре всем ясно. Сбросив шляпу и галстук, Бархудар Петрович принялся самолично трудиться топором, ножовкой, фуганком — мастерить для пчел ульи. И тогда и Евдоким, и Ирасим, и пожарник Дорофеич единогласно порешили, что новый житель — голова. Пчелы — лучше не придумаешь для нынешнего Берикуля, это же золотая россыпь: тишина, безлюдье, трав и цветов для пчел — уйма; если приживутся пчелы, медом от них хоть залейся.

И правда, уже на другой год жизни на Берикуле Сыч накачал меду несколько оцинкованных бидонов, на третий год число бидонов утроилось. Через несколько лет, чтобы увезти весь мед на продажу в город, потребовался грузовик...

Ясно, Бархудар Петрович был человеком деловым и фартовым. Открыть золотую россыпь на покинутом людьми прииске — не всякому доступно, это мог сделать человек одаренный, с «талантом», какие в редкость. Полное было бы уважение к Бархудару Петровичу, но беда в том, что он ни с кем не желал знаться. Он жил себе на отшибе один, занимался пчелами, совершал поездки в район и ни в ком, кажется, не нуждался. Попытались было узнать, что за птица этот новичок, но он ни Евдокима, ни лесника Ирасима не пожелал пустить на свое подворье, а разговор затеял на улице, на бревнышке. Что за человек, как жил в прошлом — не сказал. А с Дорофеичем обошелся и того хуже: даже беседу не захотел с ним вести, сославшись на большую занятость. Дорофеич, само собой разумеется, обиделся и дал новоприезжему меткое прозвище — Сыч, которое к нему прилипло покрепче родной фамилии. Теперь никак иначе не называли Бархудара Петровича, как Сыч, хотя, ради справедливости, видом своим он нисколько не напоминал ночную птицу. Был он высокий, худой, лицо в мелких морщинках, глаза узкие, стального цвета, всегда прищуренно-смеющиеся. В нем все было обыденное, нормальное, но было что-то такое, что не располагало к нему людей.

Так как Сыч ко всем проявил гордыню, то к нему были приняты некоторые санкции. Так, предъявлен штраф за самовольную порубку деревьев на доски для ульев. Травяные луга, что начинались сразу за улицей Луговой, уже ряд лет никто не выкашивал, разнотравье стеной стояло, оно-то и привлекло пасечника: лучших угодий для пчел не найти. Однако лесник Ирасим нашел возможным выделить эти луга под покосы жителям Берикуля. Бархудар Петрович, естественно, жаловался, но безрезультатно: пришлось его пчелам летать за взяткой на другие, отдаленные луга, что, разумеется, немедленно сказалось отрицательно на количестве меда. Сыч гневался и еще более замкнулся.

Сыч чувствовал себя несправедливо обиженным, он стал мстить жителям Берикуля: писать на них в «вышестоящие органы» жалобные письма. Однако ничего противозаконного лесник Ирасим по отношению к Сычу не проявил, и жалобы оставались безрезультатными для пасечника. Жизнь продолжалась в том же духе, но оставался на душе у всех горький осадок, который бередил сердце, мешая чувствовать хотя бы те маленькие радости, которые каждый из жителей Берикуля обрел под уклон дней.