Как-то повечеру пожилой возчик с конного двора Трофимушка привез две подводы дров. Сгрузив, зашел погреться в кочегарку. Сидит на чубаке, потирает руки с мороза, стряхивает с бороды капли растаявшего инея.

— Ох, и холод, ох, и холод! Три, слышь, вала с Сиенитной горы скатилось.

Шакир молчит. Ему в последнее время ни с кем не хочется разговаривать, потому одному ему легче.

— Слышь, парень, — говорит возчик. — Не хоть выпить, а? С холода-то... Поллитруха у меня... — И достает из-за пазухи бутылку водки.

— Нельзя мне, — бурчит Шакир. — Котел я топлю.

— Верно, — говорит возчик. — Много нельзя, маленько завсегда можно. Давай кружку, не ломайся, парень, вреда твоему котлу никакого не будет.

Шакир выпил. По телу пошел жар, захотелось разговаривать, смеяться. И о Кате захотелось поговорить: не идет, упрямая, а уж он-то как ее ждет, как ждет! Но он все равно дождется. Сам больше не пойдет, будет ждать. Однако возчику некогда слушать Шакира — выпил, разогрелся, гнать надо лошадей на конный, а то на морозе стоят.

— Погоди, — попросил слегка заплетающимся языком Шакир. — Я что-то сказать хочу.

— Говори же, — нетерпеливо попросил Трофимушка.

— Я про бабу свою, — сказал Шакир. — Не идет, вредная...

— Про какую бабу ты говоришь?

— Да про Катю Мухортенькую, в сурановской избе живет. Гулял я с нею...

— А-а, — сказал возчик. — Вчерась я ее видел. На улице встретила, говорит: уехать бы надо, не подвезешь ли попутно до Воскресенки...

— Уехать! — удивился Шакир.

— Собралась, — подтвердил Трофимушка. — Да где ей сейчас уехать, такие холода. Подождет небось до тепла...

Возчик ушел. Шакир проводил его взглядом сожаления. «Никуда ей не уехать, это верно, — думает он. — Не в холодах дело. Разве сможет она от меня уехать? Любила ведь... А от водочки-то как легко сделалось, — еще думает он. — Зря я, кажется, ее чуждаюсь. Весело как с нею!..»

Так и не может уяснить Шакир, наяву это было или во сне...

Отчетливо помнится ему явь. Часа за три до Нового года зашел в котельную начальник мехцеха, в подчинении у которого находится котельная, товарищ Зарубин, и так мирно, как и следует перед Новым годом, заговорил с Шакиром. О том заговорил, что Шакиру выпало ответственное дежурство — предновогоднее. Должен он держать пар на марке да посматривать на часы, чтобы ровно в двенадцать часов дать новогодний гудок...

Как ушел Зарубин, Шакир, зная, что никто больше из начальства не зайдет к нему, без опаски налил стакан водки и выпил. А опьянев, стал весело кидать в топку поленья и смотреть, как всегда, на огонь и думать о Кате. Он надеялся: она зайдет перед Новым годом. Помучила его — и довольно. Зайдет, чтобы сказать: надо все забыть, все оставить в старом году, а в новый войти со счастьем для них обоих. И он ей скажет одно только хорошее, признается, как тосковал по ней все это время... Поверил в мечту Шакир: явственно увидел у себя в котельной Катю, настолько явственно, что окончательно уверился: придет!..

Еще выпил Шакир, за час, примерно, до Нового года — и вдруг сам не понял, что с ним произошло, он уснул. Сидел на поленьях, смотрел в огонь, а сам спал. Спал, а казалось, все видит, все слышит. Вот шаги, отчетливые, как наяву, в котельную вошла Катя — не зря ждал! Голова у Кати в полушалке, вся она заиндевела от мороза, лицо круглое, глаза крупные, такие родные, такие красивые. И вся Катя была такой красивой, такой манящей и родной, что сердце защемило от боли.

— А-а, пришла, — сказал Шакир. — Может, соскучилась, а может, пришла с Новым годом поздравить?

— Нет, я пришла проститься, — сказала Катя. — Уезжаю.

— Уезжаешь?

— Уезжаю, не хочу здесь оставаться. Плохо мне здесь без дедушки Толи, и народ ко мне неласков...

— Уезжаешь, — повторял, не веря, Шакир, — а я-то как же? Ты же клялась: твоя по гроб жизни, а тут — уезжаешь. Как же я без тебя?

— А что делать, если любовь кончилась? — спросила Катя. — Ушла — не вернешь. Насильно любить не заставишь.

— Насильно? — повторил вслед за Катей Шакир. — Ты обманывала меня. Ты не любила — обманывала. — И тут почувствовал Шакир, как прилила к сердцу ярость, никого, никогда, кажется ему, он так не ненавидел, как Катю. Он подскочил к ней и, не владея собой, замахнулся на нее ломом, что держал в руках, и ударил по голове.

Катя, не ойкнув, рухнула на дрова. Лицо ее было залито кровью.

«Убил!» — ужаснулся Шакир.

«Что теперь? Тюрьма... — пришло ему в голову. — Что же делать?»

«Не узнают! — вмиг пришло ему в голову другое. — Никто не узнает!..» — И Шакир схватил обмякшее тело Кати и сунул в топку — принялся забрасывать Катю поленьями. Дым повалил, стон послышался, с треском запылали дрова, заревело в топке...

Спит — не спит Шакир, поднял голову, на часах-ходиках стрелка стоит на двенадцати, минутная к ней подбирается. Эх, чуть было не прозевал Новый год, вот уж был бы ему нагоняй от товарища Зарубина!.. Шакир потянулся к железной ручке, дернул ее на себя — послышалось протяжное завывание: у-у-у-у! — неслось над Берикулем. Звук отскакивал от скалы — гудело, повторяясь, многократное эхо.

С грохотом покатился сверху, с горы Сиенитной, вал холода, накрыл собой рудник-прииск...

Шакира долго держали под следствием, около года. Десятки раз допрашивали, он твердил упрямо: я убил Катю Мухортенькую, вначале убил, потом сжег в топке, — и рассказывал в подробностях, как это случилось. Ему, конечно, верили, однако следователь требовал вещественных доказательств, а их не было.

— Хорошо, убил, — говорил ему следователь, — пусть будет так. Но ведь ровно через сутки я проверил поддувало котла, все угольки выгреб, золу между пальцев пересыпал, — ни одной косточки.

— Все сгорело...

— Э-э, браток, на мякине нас не проведешь. Ясно, тело сгорает, но мелкие косточки остаются. Тут же неясность: ни одной косточки... — И строго: — Говори, зачем ты на себя наговариваешь, зачем тебе это нужно?

— Да убил я, — твердил, тупо уставившись перед собой, Шакир. — Ломом вначале, потом в топку... Поленья бросил...