Назавтра на службу я чуть припоздал: у меня болела голова. Приняв какой-то приготовленный матерью сироп, я поехал в управление. Войдя в общую комнату, чувствуя себя принятым в коллектив, своим, так сказать (как же иначе после такого радостного и веселого новоселья!), я поздоровался, как свой, со всеми громко, в полный голос: здравствуйте!.. Однако мне никто не ответил, меня будто не слышали. Все сидели, уткнувшись в свои бумаги, никто даже не посмотрел в мою сторону. Я был удивлен и озадачен. Я прошел к своему столу, сел и, пытаясь выяснить, что случилось, хотел было поймать взгляд Верочки, моей симпатии, но она отвернулась, потом куда-то вышла, торопливо стуча каблучками.
Настроение мое резко переменилось, но, главное, я не знал, что случилось, почему ко мне такие резкие перемены.
День спустя меня вызвал к себе в кабинет Иван Иванович и объявил, что я назначен в сельскохозяйственную группу. Наверное, мой взгляд выражал удивление и немой вопрос, — Иван Иванович, не желая, чтобы между нами была недосказанность, прямо глядя мне в глаза, сказал:
— Свое решение, Петр Иванович, я считаю прогматистски-разумным и правильным. Кадры по участкам работ необходимо расставлять, учитывая их рабочие качества и общую целесообразность. Да и опыта вам поначалу следует накопить, а потом посмотрим...
С тех пор уже много лет подряд я езжу самыми разными видами транспорта, все больше на лошадях, по томскому краю, и по моим проектам сооружаются коровники, телятники, водонапорные башни и мосты на сваях через малые речки. Не зря мать уберегла отцовский тулуп: он мне пригодился. Что до генерального плана города, то его разрабатывают другие не без учета, кажется, истории и старинной архитектуры.
Грустиния
От устьев реки Иртыша до страны Грустинии два месяца пути.
У моей матери подрастает младое племя — правнуки, и она их так же, как, бывало, нас, своих детей (в семье нас росло двое — я и брат, старше меня на два года), называют по-своему: грустинцы, грустинята, — что обозначает малыши. Иногда, впрочем обращаясь к детям, она употребляет другое слово — сарынь: «а ну, сарынь, хватит шуметь, дед спать укладывается!» — или: «сходили бы вы, сарынишки, в булучную за хлебом!» — но чаще всего все-таки она пользуется излюбленным — грустинцы. «Чего вы долго спите, лежебоки-грустинцы?» — «Что за стук-стукоток подняли, грустинята!»
Слово грустинцы у матери емкое и, кажется, обобщенное. Этим именем она честит не только своих отпрысков, но, бывает, и чужих людей. Мы живем на седьмом этаже прекрасного современного дома. Из окон нашей большой и светлой квартиры открывается вид на стройку — возводят новый четырнадцатиэтажный жилой корпус. По лесам и перекрытиям новостройки снуют рабочие, возле дома по рельсам передвигаются башенные краны, поднимая наверх тяжести. Иногда работы по какой-нибудь причине в разгар дня приостановятся, рабочие сидят на кирпичах, курят, а иные улягутся на бетонную плиту — передохнуть, подложив под голову ватник. Мать смотрит из окна и, качая головой, изрекает: сегодня опять, кажись, материалов на стройку вовремя не подвезли, снова лежебокам-грустинцам делать нечего, на солнышке загорают.
Грустинцы, грустинята — так и слышится от моей матери. Правнуки слышат незнакомое слово, но за разъяснениями пока не обращаются к прабабке. Но я знаю, так продлится недолго. Пройдет совсем немного времени, подрастут дети и спросят: что за грустинцы? И тогда они услышат от моей матери сказ о Великой Грустинии — стране, где обитают грустинцы, серапионцы, одноногие и безголовые. И удивятся дети сказочной стране, и долго будут между собой обсуждать небывальщину, спрашивать у прабабки, когда это было, и жалеть робких людей — грустинцев, впадающих в спячку, и ненавидеть их злобных повелителей — серапионцев, то есть с ними, детьми, произойдет то же, что в свое время с нами — со мной и братом в далеком детстве, когда мы впервые услышали от матери эту сказку.
...За лесами, за болотами, в стороне полуношной, на севере, близ Лукоморья простирается та страна, она Грустинею наречена от бога. Реки ее рассекают великие, а по ним в погодье волны ходят высотою с дом и больше. А глубина тех рек бездонная, ям и омутов полно, в тех омутах и ямах рыба населена разная: и осетр, и стерлядь, и сырок, и муксун, и другая — все дорогая, вкусная. А по берегам густо дерева растут, макушки тупые, как у стогов сена. На ветках тех деревов, именуемых кедрами, вызревают шишки, под кожурою орехи, жирные, скусные. И ели растут, и сосны, и лиственницы. В лесах зверья всякого полно и птицы. Богата Грустиния! Справа, ежли стать лицом к Заледенелому морю, со стороны, откуда каждый день подымается солнце, подпирают Грустинию горы Тунгусские, высокие, хребтами в небо упираются, а в горах дорогие каменья и металлы; на скалах же и соколы, и орлы, и другие отважные птицы. Слева, в сторона, куда по вечерам солнце садится, опоясали Грустинию горы пологие, тож богатые и каменьями, и металлом, название тем горам — Камень.
Описание страны Грустинии, какое устно-словесно дает моя мать, это еще не сказка, а присказка. В присказке той звучит удивительное слово трунда. Это, как позднее узнают, осмысливая сказку, дети, не та тундра — бесконечно-заболоченная равнина, по которой хоть неделю скачи на олешках, не встретишь ни души. Трунда Грустинии — подтаежный пояс, не тайга, но и не тундра, подтаежье — тундра вперемежку с тайгой, здесь в земляных норах живут грустинцы. А их малочисленные повелители серапионцы устроили свои дома у подножья Камня. Богато, роскошно живут серапионцы. Стены их домов — из гранитных и мраморных глыбин, а внутри изукрасы разные из золота, и серебра, и малахита, и дорогих каменьев. Спят серапионцы на лебяжьем пуху и одеваются тоже легким и теплым пухом. Едят серапионцы яства сахарные, но об этом позже, по ходу сказки...
Сказка про Грустинию начинается с весны — поры расцвета и оживления. Над трундой солнышко поднялось, свысока пригревает, снега тают, под сугробами ручьи ворчат, как разыгравшиеся в норе лисята. Птица казара трещит в высоте на ветке кедра. Между деревьев медведь бредет, весной отощалый и голодный.
Уже тепло, а грустинцы все еще спят. Такой это народ. Всю землю обойди, нигде такого народа не встретишь. С осени, как упадет на землю зазимок, как повеет с ледяной полуночи изморосью, так грустинцы один по одному, семья по семье, род по роду, племя по племени — все до единого укладываются в спячку. Перед тем же они едят мелко нарезанные кусочки гриба — пуна, делаются одурело-пьяными, орут дикие песни и, напевшись вдоволь, засыпают все поголовно на полгода. По-разному спят, где попало. Один сидя спит, другой — стоя, плечом опершись о дерево, третий — за столом в обнимку с приятелем. Иной заснул в земляной норе, а тот — на берегу реки, сидя на бревне, принесенном водой.
Долог у грустинцев сон, полгода спали. Но пришла пора им подыматься. Бежит сломя голову по трунде прыжками одноногий серапионец — исполнитель воли своих начальников — песьеглавцев, размахивает осокоревой веткою, хлещет ею по головам спящих грустинцев и орет пронзительным голосом.
— Эй, эй, вставай, грустинцы! — орет он. — Что, не чуете, засони, ваши макушки обжигает солнце. Вставайте, вставайте! Скорей принимайтесь чинить невода и другие ловушки — ловите рыбу! Много, много нам надо рыбы! Истощились прошлогодние запасы, нечего есть серапионцам. Да и вам, грустинцы, для поддержания сил необходима мелкая рыбешка.
Прокричав приказание, видя, что грустинцы один по одному встают, потягиваются, разминаются, одноногий исполнитель убегает.
Шибко он бежит по трунде, прыжками одолевает немереные пространства. Нога у него длинная, что жердь. Колено толстое, будто чага на березе наросла, а стопа-лапость широкая, будто лопата деревянная, упругая, ни болото ей не страшно, ни вода. Трясина — по трясине мчится исполнитель, река — с берега на берег метнется тело серапионца, нет его, из виду пропал. И непогодь не страшна серапионцу-исполнителю. Хлынет дождь — нога под ним, как полог, как берестяная крыша, от дождевых струй спасает.
Прыжками одолевает трунду исполнитель. Вот он на бугре над рекой остановился.
— Вставай, вставай! — он закричал во весь голос. — Все давно поднялись, работают, только вы,
