помогает, и учится хорошо. Одни пятерки приносит. Окончит школу, в институт поступит…

— Ой, девочки… Девочки вы мои бедные, и за что это вам! Кто знал, что так судьба сложится! Тетя Наташа смотрела на нас с Настей, и глаза у нее уже были мокрым.

— Да что это вы над нами причитаете, тетя Наташа? Мы, между прочим, живые. Не надо нас оплакивать, рано еще. А если хотите помочь — так лучше помогите материально!

— Настя! — возмущенно одернула я сестру. — Ну что ты такое говоришь!

А она вырвалась от меня и убежала в другую комнату. Тетя Наташа посидела еще некоторое время, я несколько раз перед ней извинилась за Настькину грубость. Она вздохнула:

— Да перестань, Лера. На самом деле маленькая она еще, глупая…

Когда мы снова остались одни, Настя прижалась ко мне, обняла крепко-крепко, прошептала:

— Ты прости меня, Лерка. Только меня ужасно злит, когда нас жалеть начинают. Меня достала уже эта жалость. В школе учителя все время смотрят с жалостью, тетки соседки того и гляди, расплачутся, как только меня видят. Никто как будто не понимает, что от этой жалости бесконечной только хуже. Правда ведь?

Я кивнула в ответ. Она обняла меня еще крепче и снова зашептала:

— Они не понимают. Не понимают, что у меня есть самое главное. Что у меня есть ты, я у тебя есть тоже, вот что самое главное. То, что мы с тобой вместе и мы всегда будем вместе, и никто тебя у меня не отнимет…

Что-то случилось в тот вечер с моей Настей. Я слушала ее, гладила по голове, прижимала к себе и все отчетливее понимала, что девочка моя уже выросла…. Хотя внутри все протестовало: нет, не должно быть такого, думала я, ведь ей всего тринадцать, и рано еще, слишком рано становиться ей взрослой! Но потом вспомнила, что и сама повзрослела гораздо раньше — в девять лет. И подумала, вздохнув, о том, что Насте моей еще повезло. Все-таки успели она дотянуть до тринадцати. Грустно все это было, жаль было расставаться с маленькой Настей. Я даже обиделась на нее немного в тот вечер, когда поняла, что она внезапно вдруг стала взрослой. Не спросила разрешения, не посоветовалась…

Где-то через неделю, после этого случая она принесла домой альбом с репродукциями. Я пришла поздно, в одиннадцатом часу. Она почему-то не вышла меня встречать, не повисла на шее как обычно.

— Настя! — позвала я и услышала из спальни:

— Я здесь.

Она сидела на кровати, а перед ней лежал какой-то толстый альбом, «SalvadorDali» — прочитала я на корешке латинские буквы.

—Ч то эта ты здесь изучаешь? В школе что ли, задали?

— В школе такое не задают, — хмуро ответила она. — Посмотри сюда, ты его видишь?

— Кого? — я уставилась в репродукцию картины, которая называлась «Невидимый бюст Вольтера».

— Вольтера, кого же еще, — огрызнулась она. Не папу римского. Видишь его бюст? Я ничего не видела.

— Он же невидимый, — скептически возразила я. Здесь так и написано — невидимый…

— Видимый, очень даже видимый! Вот, посмотри глаза. Вот усы, вот губы. Вот ухо.

— Крупновато, — раскритиковала я ухо. — Не бывает таких ушей.

— Глупая ты, это же сон. Во сне все бывает. А вот еще, смотри…

Она листала страницы. «Автопортрет с Рафаэлевой шеей», «Одиночество», «Плоть на камнях»… Целая череда сюрреалистических видений, которые почему-то так захватили мою Настю. Пейзажи — Кодакес, Порт-Алигер. Два с лишним часа мы с ней листали альбом. От начала до конца, от конца до начала…

— Знаешь, Лерка, у меня такое странное ощущение. Я боюсь его закрыть. Мне кажется, я жить не смогу, если все это видеть не буду…

Я тогда не отнеслась серьезно к Настиным словам. Легла спать, а она еще полночи сидела и разглядывала эти параноидальные картинки, как будто и правда боялась с ними расставаться. Потом еще целую неделю листала она этот альбом, сидела задумчиво на диване и вглядывалась в рисунки, каждый раз видела в них что-то новое. Альбом этот был чужой, ей учительница по рисованию на несколько дней дала. Отдала его Настя обратно и заскучала. Сколько мы с ней по книжным магазинам искали — так и не нашли такого альбома. Я пошла тогда к ее учительнице, рассказала про Настины мучения, и она обещала мне помочь. А через пару недель Настя пришла из школы домой счастливая и притащила с собой целый ворох этих картинок, скопированных с альбома на цветном ксероксе. И принялась развешивать их по стенам…

Главное, я и сама ими увлеклась. Только в глубине души мне все же немного страшно было. Какое-то неприятное чувство не давало покоя: как будто неправильно я поступаю, поощряя эту странную ее привязанность к сюрреалистическому бреду. Не должна девчонка, которой еще и четырнадцати лет не исполнилось, всем этим увлекаться. У нее в голове другое должно быть. Дискотеки, вечеринки, губные помады. А тут вдруг — Сальвадор Дали.

Но поделать с этой странной ее привязанностью ничего было нельзя. Со временем я привыкла и перестала обращать внимание на все эти кубистические фигуры, развешенные по стенам. Да и Настя, кажется, успокоилась. Снова стала ходить по квартире как по квартире, а не как по музею. Бывало в первое время и такое…

Когда ей исполнилось пятнадцать, появился в ее жизни первый мальчик. Синеглазый, светловолосый и добрый, как теленок — Мишка Абрамов. Я все смеялась над ними, когда видела, как они из школы вместе домой идут и он мою сестренку чинно так за талию обнимает.

С Мишкой она дружила недолго. Всего пару недель я наблюдала из окна их трогательные возвращения домой после школы, а потом снова увидела Настю, одиноко бредущую по дороге, усыпанной желтыми листьями.

— Где твой рыцарь? — поинтересовалась я — Насморк подхватил?

— Он не рыцарь, — хмуро ответила Настя. — 0н придурок настоящий. Надоел он мне. И вообще, все это было та, от скуки. Не по-настоящему…

— Ничего, —утешила я сестру, — будет еще в твоей жизни настоящее чувство!

Если бы я знала тогда, что будет дальше с Настей…

Появился вскоре еще один ухажер, десятиклассник, прыщавый и долговязый Саня Куликов. Однажды, вернувшись с работы чуть раньше, я застала их полураздетыми в нашей спальне. Этот придурок был в одних штанах. А Настя моя…

— Ну, и долго ты теперь будешь изображать из себя оскорбленную невинность? — поинтересовалась у меня Настя, не выдержав наконец тяжелого двухчасового молчания.

— Настя, тебе пятнадцать. Неужели ты не понимаешь, что тебе еще рано, слишком рано…

У меня просто слов не было. Все это как снег на голову свалилось, я еще не готова была к такому разговору,

— Ты считаешь рано? А сама ты, Лерка во сколько лет первый раз?

— Не в пятнадцать по крайней мере, — вспылила я.

— Тебе правда сейчас так плохо? — Она подошла, прикоснулась к моей руке.

— Ужасно. Мне ужасно плохо, Рыжик. Ты даже не представляешь…