Мы страстно обсуждаем книгу, мнение Лены и Нины для меня очень важно.
– Андрей Александрович получился у вас такой мученический, каким его никто не знал… такой лиричный… и очень разный… Видишь его живым. А Мария Владимировна…
– Не понравилась? – спрашиваю я.
– Не то что не понравилась… уж очень откровенно… но ведь она такая и была, а чуть-чуть ее подлакировать – не она! И не получился бы такой образ. Она мощная в этой книге.
– Я много думала об этом, когда писала. Тут ее образ в развитии, она прожила почти сто лет, век, и какими разными гранями поворачивалась… Я была ошеломлена, как она менялась, как развивался ее дух, как начинало парить ее сознание… недаром в Писании сказано – только скорбями мы приходим к Богу и только через скорби рождается наш дух. Да она была такая сильная и смелая, такая самобытная, что не нуждалась в лакировке. Ну что, за Андрюшу, за Марию Владимировну!
– Вы ему памятник поставили, – говорит Лена. Звонок по телефону.
– Здравствуйте, я Садальский. Вы не могли бы сегодня прийти? Час будете в эфире… Расскажете о вашей книге.
Я соглашаюсь. Я не знаю, кто такой Садальский, и подумала, что это телевидение. Навела марафет и в 6 часов пришла на Калининский проспект. Когда вошла в студию, то поняла, что это не телевидение, а радио под названием «Роке». Садальский оказался Скандальским, заявив мне, что книгу мою он не читал. И начал звонить по телефону артистам театра Сатиры. Все было заранее подстроено. Он меня подставил, я попала в ловушку. Но это была дуэль! Артистка Корниенко – Акробатка не говорила, а рычала, как злая собака: как я смела такое написать! Какие только мерзости и гадости не неслись в мой адрес! Я чувствовала, что Садальскому важно было угодить Акробатке, уж из каких соображений, это знают только они вдвоем. Но меня голыми руками не взять, и я несъедобная… У меня нет абсолютного слуха, но целый час в эфире я отстреливалась от стаи «товарищей» с такими знакомыми мне по театру голосами. Я твердо держала удар, для всех нашла ответ, и в награду за стойкость получила последний телефонный звонок, который Садальский, потеряв бдительность, не проконтролировал:
– Таня, – раздался глухой голос молодого человека. – Я – детский писатель… Не слушайте все эти гадости, не слушайте никого – вы написали гениальный роман!
На этом передача окончилась. Садальский сказал, что у него никогда не было и не будет такого классного эфира. Мы вышли на улицу, было уже темно, холодно. Он пригласил меня в кафе, которое находилось в пяти метрах от нас. Я согласилась. Мы сели за один-единственный стол на улице, в темноте кто-то принес нам по ледяной рюмке водки… Мы тянули эту водку медленно, как ликер, и я чувствовала, как расслабляются сжатые в комок нервы.
«Я победила!» – отчеканилось в моем сознании, а вслух произнесла:
– Вы меня подставили… Это нехорошо… непорядочно.
На этом эксперимент Садальского закончился. Я благодарна ему за испытание, которое с блеском выдержала.
Дорогой Андрюша, мы с тобой опять вместе, опять шумим, только уже не на страницах жизни, а на страницах книги. Шумим, да как!
Мой дом переполнен. На кухне, углубившись в неведомую мне жизнь компьютера, работает Таня Филиппова из «Каравана историй», в большой комнате каверзные вопросы задает мне Майя Мамедова из газеты «Труд». Я попеременно бегаю из комнаты в кухню, за мной бегает фотокор Боря, чтоб запечатлеть редкий момент выражения моего лица. Выходит газета «Труд» с названием «Если на меня подадут в суд – я буду только рада». И предисловие – «вышла книга Егоровой с шокирующими подробностями… описывает богемные нравы, царившие в театре… разразился скандал, которого здесь еще не знали… от „бунтарки“ многие открещиваются… Лариса Голубкина, вдова Миронова, заметила: „Татьяна Егорова? Что-то не припомню такую. Впрочем, у Андрюши было столько женщин, что если бы каждая написала книгу, то собралась бы „Библиотека всемирной литературы“. А оказалось, была одна“.
В книге «Андрей Миронов глазами друзей» собрались воспоминания большинства близких ему людей. Удивительно, что круг моих сегодняшних оппонентов очерчен оглавлением этого издания. Никто из них ни слова не упоминает ни о количестве женщин, ни о «библиотеке всемирной литературы», я только помню, что в наше время заработать эту «библиотеку» было очень сложно, а у Андрея она была – такого числа любящих его, актера, женщин не имел ни один мужчина Советского Союза. Они верны ему по сей день, о чем искренне пишут мне в своих письмах.
Как нужно не любить человека, чтобы порочить его низкой подменой его личной жизни – жизнью на экране! Как все «друзья и близкие» визжат: «Не было этого!» – сознательно пытаясь лишить тебя, Андрюша, чувства, которое они-то и в глаза не видели и слыхом не слыхивали.
Конечно, Лариса Ивановна, милая Певунья, в газете, с экрана можно сказать все, даже то, что вы сказали 9 марта 2000 года в своей юбилейной передаче: «12 августа ему стало плохо, а 14-го он умер». Этой оговоркой вы высекли себя, как унтер-офицерская вдова. Андрюша умер 16 августа, и это известно всей стране. И любящий его человек никогда не может ошибиться.
Михаил Рощин, замечательный драматург, пьеса которого шла в театре Сатиры, все сетовал:
– Компромиссы, компромиссы… Как ему нравилось играть Пашу-интеллигента в моей пьесе «Ремонт». Андрей начинал спектакль монологом: «Надо что-то менять. Все время делаешь не то, что хочешь». Он говорил это всегда так лично, что зал замирал и думал: «Миронов говорит про себя». Он и говорил про себя. Уж Миронов! Казалось бы! Кто бы говорил… Любые роли, пьесы, режиссеры, заграницы… И тем не менее… я не ошибаюсь – это была проклятая нереализация всех наших сил и стремлений, подмена истинного и драгоценного фальшивым и дешевым. Не было полноты осуществления себя. Компромиссы, компромиссы, отступы и при этом улыбка, все о'кей! Я давно это понял, – произнес Миша.
Несутся вопли со страниц газет: «Зачем вы разрушили кумиров? Как вы могли так написать о родном коллективе?»
У меня нет родных, тем более коллективов! Боже мой! Какие незрелые люди, какой инфантильный ум, какое подавленное сознание – не жизнь, а кукольный театр! А подо всем этим – крик задавленной души: не надо нам разрушать привычное! Мы боимся, мы не умеем по-другому думать и не знаем, как после этого жить. Нет-нет, лучше во лжи! В страхе! Так спокойнее! Поспим немножко, посмотрим на мир чужими снами, а потом умрем, так и не проснувшись.
Как интересно получается. Я писала правду о нашей любви, а реакция – испуг. Чего они испугались? Я пыталась разгадать этот психологический феномен. Тот не читал, эти не знают, те отказываются читать…
Есть мудрый анекдот – на Красной площади военный парад. Сидит Наполеон и его генералы. Генералы смотрят парад, а Наполеон читает газету «Правда»:
– Сир! – обращается Мюрат к Наполеону. – Нам бы одну такую дивизию, и мы бы никогда не проиграли битву при Ватерлоо.
– Вы глупы, генерал, нам бы одну такую газету, и мир никогда бы не узнал о нашем поражении!
Правда – страшная сила – она-то и пугает моих оппонентов. Как удобно было жить всем «близким» без этой правды!
Звонок, которого я даже и не ждала. Это выдающиеся люди – Борис Александрович Зингерман, специалист по западной литературе, и жена его Елена Ильинична – переводчица. Андрей глубоко чтил эту пару.
– Таня! – кричат они в трубку. – Мы рыдали… это гимн любви! Это сплошная поэзия!
– А театр? – робко спрашиваю я.
– Театр? Мало еще написала про этот театр!
От таких людей – это высшая похвала. Мне стыдно – я так и не навестила своих друзей. Бориса Зингермана уже нет, но у меня, как печать на сердце, осталась подаренная им книга с надписью «Дорогой Танечке – восьмому чуду света. С лучшими пожеланиями и давней привязанностью». Как ты любил повторять, Андрюша: «Незаменимые все на кладбище»! Заменить, дорогой Борис Александрович, вас некем.
Телефонный звонок.
– Таня, здравствуйте! Это Ивлев, Дима Ивлев… Я прочел вашу книгу… она такая пронзительная… несколько дней не могу прийти в себя… Вчера какая-то сила понесла меня к Спасо-хаусу, и я весь вечер
