дверь у той душегубки захлопывал…
— К сожалению, наш лучший бригадир, — мрачно шепнул мне начальник карьера. — В прошлом году его бригада по всем показателям вперёд вышла. Красное знамя надо было вручать. А как его вручать — в полицайские руки? Наконец нашли выход — премировали его путевкой в Гагру, а знамя заместителю вручили… Такой коленкор…
Предатель молодогвардейцев — нет, не Стахович, не Стахевич — теперь живёт среди индейцев и безнаказанно стареет. Владелец грязненького бара под вывеской: «У самовара», он существует худо-бедно, и все зовут его «Дон Педро». Он крестик носит католический. Его семейство увеличивается, и в баре ползают внучата — бесштанненькие индейчата. Жуёт, как принято здесь, бетель[10], он, местных пьяниц благодетель, но, услыхав язык родимый, он вздрогнул, вечно подсудимый. Он руки вытер о штаны, смахнул с дрожащих глаз блестинку и мне суёт мою пластинку «Хотят ли русские войны?». «Не надо ставить…» — «Я не буду!.. Как вы нашли меня, иуду? Что вам подать? Несу, несу… Хотите правду — только всю?» Из Краснодара дал он драпа в Венесуэлу через Мюнхен, и мне про ужасы гестапо рассказывает он под мухой. «Вот вы почти на пьедестале, а вас хоть una vez[11] пытали? Вам заводную ручку в sulo[12] втыкали, чтобы кровь хлестнула? Вам в пах плескали купороса? По пальцам били doloroso[13]? Я выдавал сначала мёртвых, но мне сказали: «Без увёрток!» Мою сестру со мною рядом они насиловали стадом. Электропровод ткнули в ухо. Лишь правым слышу. В левом — глухо. Всех предал я, дойдя до точки, не разом, а поодиночке. Что мог я в этой мясорубке? Я — traidor[14] Олега, Любки. Ошибся в имени Фадеев… Но я не из шпиков-злодеев. Я поперёк искромсан, вдоль. Не я их выдал — моя боль…» Он мне показывает палец, где вырван был при пытке ноготь, и просит он, беззубо скалясь, его фамилии не трогать. «Вдруг живы мать моя, отец?! Пусть думают, что я — мертвец. За что им эта verguenza[15]?» — и наливает ром с тоской
