веревке, с которой даже не успели снять деревянных пришепок, прямо ко мне в руки опустилась авоська, где, как пассажир в аэростате, покачивался нежно-голубой китайский термос с розовыми бабочками, а в нем было горячее молоко для моего надтреснутого голоса.

Именно поэтому, когда мою кандидатуру в Москве сначала «завалили» братья-писатели, а затем выборщики Пролетарского района Москвы и меня пригласили баллотироваться во втором туре сразу 14 избирательных округов СССР, я выбрал Харьков.

И когда я вернулся в Харьков, то координатор моей избирательной кампании историк Валерий Мещеряков, ставший одним из моих ближайших друзей, устроил мой первый митинг на той же самой площади, у того же самого магазина «Поэзия». И, как в сказке, с того же самого балкона ко мне опустился тот же самый китайский термос, несколько облупившийся за столькие годы, но все же сохранивший розовых бабочек и кусочки голубизны на изрядно помятых боках. А ставшая за это время уже седой та же самая женщина прокричала с балкона:

— Женя, мы держали для вас это молоко теплым все эти двадцать шесть лет!

И я читал с балкона Белого дома так, как будто только что снова глотнул того не остывающего от времени харьковского молока.

На плечах памятника Дзержинскому, исписанного проклятиями и ругательствами, сидел подвыпивший парень в джинсовке, не без сладострастия прилаживая петлю из металлического троса на позеленевшей бронзовой шее этого романтизированного инквизитора.

Его вот-вот должны были вздернуть. Краны были наготове.

Когда-то юный польский революционер, брошенный за решетку царской охранкой, в тюремном дневнике поклялся сделать все, чтобы на земле не было тюрем.

Это было искренне, но опрометчиво.

Именно этот человек, прозванный Железным Феликсом, и стал создателем самой мощной за всю историю человечества полицейски-шпионско-тюремной организации, несколько раз менявшей имена и хозяев: ВЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ и, наконец, КГБ.

Если бы он не скончался от внезапного сердечного приступа после пламенной революционной речи, то в конце концов был бы замучен в подвалах Лубянки, как многие чекисты, до этого замучившие стольких людей в этих же подвалах.

Его временно спасло только то, что он стал памятником.

Но сейчас быть памятником стало опасно.

Скромно-Элегантный Демократ, пытаясь придать видимость респектабельности предстоящему действу, что-то говорил, увещевая разбушевавшуюся толпу, но его мало кто слушал.

Я не испытывал никакой жалости к Железному Феликсу, но инерция разрушительства, которой была заряжена толпа, меня пугала. Это разрушительство могло обратиться на что угодно. Я помнил, как на похоронах Сталина осатанелая толпа прорывалась к его гробу сквозь квартиры и в одной из них раздавила ребенка, ползавшего по полу.

В эту ночь на площади Дзержинского я видел не прекрасные лица тех людей, кто живым кольцом прикрывал Белый дом (эти люди, сделав свое дело, отсыпались после трех бессонных ночей), а озлобленные, оскаленные морды хорошо выспавшихся за время путча вандалов. Эти вандалы наверняка в начале путча лишь трусливо любопытствовали, чья возьмет, и появились после его бесславного конца ночью, как шакалы на поле битвы.

Они сбегались со всех сторон с мстительно раздувающимися ноздрями и остервенело торжествующими, нездорово поблескивающими зрачками, увеличенными наркоманией разрушительства. Кто-то требовал не демонтировать памятник, а взорвать его динамитом. Раздавались призывы немедленно идти на штурм здания КГБ, откуда, чуть оттянув занавески, трусливо выглядывали одним глазком смертельно перепуганные майоры и генералы Пронины.

Внутри толпы в разных концах площади одновременно витийствовали несколько ораторов, с опьяняющей безнаказанностью давая выход всему, что накопилось в них за годы цензуры, психушек, диссидентских процессов. Однако и сам протест против уродств и нетерпимости был уродливым, нетерпимым.

Эпоха оказалась матерью уродов из рассказа Мопассана, беременной со зловещим умыслом — продажи детей в шуты, циничной матерью-чудовищем, которая или перетягивала младенцев во чреве ремнями, либо помещала их после родов в особые формы, причудливо искривляющие кости. Обоюдная нравственная искале-ченность подавляющих и подавляемых и предопределила будущую трагедию антикоммунистической революции.

Прежние подавляющие оказались неспособными сохранить несвободу, а бывшие подавляемые не сумели сохранить свободу в чистоте, загрязнив ее мстительностью и отсутствием культуры и элементарного вкуса.

В толпе неподалеку от меня судорожно дергался истощенный истерическим комплексом неполноценности, весь искривленный человечек, захлебываясь от ненависти, видимо, ко всем знаменитым людям, которая у него фонтанировала, словно гной, изо рта, ноздрей и ушей:

— Пора скинуть с пьедесталов не только политических, но и литературных подхалимов, чекистов, стукачей, начиная с Пушкина! Да-да, с Пушкина, господа! Хватит идеализировать наши памятники! Кто как не Пушкин бегал к шефу жандармов — Бенкендорфу, клянча, чтобы тот заступился за него перед царем?! А Горький, прославлявший Беломорканал, построенный на костях заключенных? А о Маяковском нечего и говорить — он сам был чекистом!

Седой сутулый человек со сплошным рядом стальных зубов не выдержал и заговорил, произнося слова тихо, но внятно:

— Все это неправда. Пушкин ходил к шефу жандармов только для того, чтобы пробить сквозь цензуру «Бориса Годунова»… А скольких людей Горький спас во время революции… Я был заключенным на Соловках, когда туда приехал Горький. Нас помыли, подстригли, приодели, дали в руки свежие газеты. В виде протеста мы перевернули газеты вверх ногами. Горький понял, что мы хотели этим сказать. Он подошел ко мне и перевернул газету. Глаза его были полны слез. Я уверен в том, что Горький поехал на Беломорканал, только чтобы Сталин его выпустил, а за границей рассказал бы всему миру правду о лагерях. Но Сталин разгадал Горького, и его убили, да и Маяковский не палач, а жертва… Как вам только не стыдно!..

Но в этот момент искривленный человечек узнал меня и триумфально застонал от сладкой возможности публично оскорбить кого-нибудь живого, а не только мертвого.

— Да это же Евтушенко! Посмотрите, это он, собственной персоной, наверно, только из Америки, такой доступный, без многочисленных жен и поклонниц, и пешком — не за рулем своего черного «мерседеса»! Как нам всем повезло! А вот вы нам скажите, дорогой наш будущий памятничек, если вы на самом деле такой уж честный человек, почему же вы никогда не были арестованы, а? За какие заслуги вас так берегла советская власть? Не хаживали ли вы, часом, как я слышал от некоторых ваших литературных коллег, вот в это самое гостеприимное здание?

Я ничего, кажется, не почувствовал, кроме смертельной усталости. Мне даже не было больно. Все это я уже слышал. Я просто повернулся и ушел.

Не зная, что такое свобода, мы сражались за нее, как за нашу русскую интеллигентскую Дульсинею. Никогда не видя ее лица наяву, а лишь в наших социальных снах, мы думали, что оно прекрасно. Но у свободы множество не только лиц, но и морд, и некоторые из них невыносимо отвратительны. Одна из этих морд свободы — это свобода оскорблений.

Я вспомнил, как в брежневские времена С. Н. Лапин, председатель Гостелерадио, коллекционировавший дома именно ту литературу, которую беспощадно вытравлял, однажды почти завизжал после моей телевизионной лекции о поэзии декабристов: «Да что вы так упоенно повторяете слово «свобода», как глухарь на току, когда к нему подкрадывается охотник? Сами себе погибель кликаете?