лагерной зоны в театральном свете безжалостных прожекторов, бьющих по глазам с вышек, — это та пьеса, в которой Иван Денисович чувствует себя в главной роли, окруженным философствующими, но житейски беспомощными интеллигентами, как второстепенными актерами.

В какой степени Иван Денисович — это сам Солженицын?

В большой. Но Солженицын, в отличие от Ивана Денисовича, как утверждают его солагерники, прятал в матрасе словарь Даля и делал из него выписки, прибавляя к ним лагерный жаргон.

Противоречие заключается в том, что Солженицын, при всей его саркастической неприязни к либеральной интеллигенции, например, в «Круге первом», тем не менее сам интеллигент. Кстати, сами иваны Денисовичи книгой об Иване Денисовиче особенно не восторгались, а может быть, даже и вообще ее не прочли. Как свое знамя, эту книгу подняла столь недолюбливаемая автором советская интеллигенция.

Как бы Солженицын ни ненавидел советскую власть, интеллигент он все-таки не дореволюционный, а тоже неизлечимо советский. Его суждения об искусстве весьма консервативны, и наверняка абстрактная живопись ему чужда не менее, чем Хрущеву.

Чтобы понять эту противоречивость, обратимся к его биографии.

Солженицын родился в 1918 году в разгар гражданской войны, которую возненавидел, может быть, еще во чреве матери, эмбриональным слухом улавливая взрывы, отчаянные крики расстреливаемых, стоны раненых, предсмертные хрипы голодающих.

Накануне второй мировой войны он получил диплом с отличием на физико-математическом факультете Ростовского университета. Но даже если Солженицын и родился диссидентом, то диплом с отличием было невозможно получить без демонстрируемой время от времени лояльности режиму. Во время второй мировой войны с 1942 года по 1945-й Солженицын был командиром артиллерийской батареи, и его подразделение, по определению Верховного Суда СССР о реабилитации от 6 февраля 1956 года, было лучшим в часта по дисциплине и боевым действиям. Он получил капитанский чин и два ордена. Можно ли было получать награды от советской власти и одновременно быть врагом советской власти? Для этого необходимо было гениально притворяться. Так Солженицын еще до лагеря начал превращаться в Ивана Денисовича. Однажды в личном письме к одному товарищу он оказался политически неосторожен, забыв, что переписка перлюстрируется цензурой — выборочно, но широко.

Солженицын провел в обшей сложности одиннадцать лет в спецпорьме, в лагерях, в ссылке, которая была определена ему как «вечная». Система, при всей ее жестокости и хитрости, оказалась дурой. Она сама научила хорошо владеть лопатой своего будущего могильщика.

Вернувшись, Солженицын выбирал, кем ему стать — учителем или актером. Выбрал он первое и шесть лет преподавал в рязанской школе физику. Но ему предстояло стать и тем и другим. Без актерского мастерства лагерника он бы не выжил на воле, не пробился бы, а пробившись, для многих он стал учителем, проповедуя, «как жить не по лжи». Впоследствии, к несчастью, свой указательный палец он стал употреблять в дидактических проповедях столь часто, что остальные пальцы потеряли гибкость для того, чтобы извлекать гармоничные аккорды. Но он вынес из лагеря замысел этой повести, как кусок ножовки, пронесенный в заиндевелой варежке сквозь «шмон».

До сих пор на месте бывших сталинских лагерей нет ни одного музея, где наши современники и потомки могли бы воочию увидеть хотя бы один советский Освенцим еще дополпотовского само-геноцида. Маленькая повесть «Один день Ивана Денисовича» и есть такой музей, умещающийся на ладони.

Солженицын был первым, кто распилил найденной в лагере ножовкой колючую проволоку и впустил в этот лагерь миллионы читателей — и русских, и иностранных, чтобы они увидели ГУЛАГ своими глазами и ужаснулись. Чтение этой книги — экскурсия внутрь позора России и человечества. Жаль, что Карл Маркс и Энгельс не могут прочесть эту книгу, и заодно «Архипелаг ГУЛАГ». Они бы ужаснулись тоже.

История недолгого любовного романа советской власти и Солженицына стремительно шла к финалу. Советская власть опять повела себя как дура, не дав Ленинскую премию Солженицыну, который, разоблачая Сталина, еще не задел Ленина ни одним словом. Советская власть сама ускорила развитие Солженицына как разоблачителя Ленина и как непримиримого врага самой себя.

Стоило убрать с политической сцены Хрущева, как Солженицын оказался окруженным красными флажками, словно затравленный волк, — его прекратили печатать, КГБ через своего агента Виктора Луи продало его роман «Раковый корпус» на Запад, чтобы спровоцировать скандал, его, наконец, исключили из Союза писателей, и он жил на даче Ростроповича, работая над «Архипелагом ГУЛАГ».

Впоследствии, когда КГБ конфисковало машинопись «Архипелага», отчаявшаяся машинистка повесилась. Солженицын утверждал, что только после этого он решил передать рукопись на Запад.

В Москву приехал мой друг, шведский издатель Солженицына Пер Гедин, с деликатной миссией — узнать, примет ли Солженицын Нобелевскую премию и не ухудшит ли это его положение, и без того опасное. Увидеться с Солженицыным было невозможно: дача Ростроповича была буквально окружена агентами КГБ. Я передал этот запрос конспиративно — через третьих лиц, и так же — через третьих лиц — Гедину было передано, что Солженицын премию примет. 8 октября 1970 года было объявлено, что Солженицыну присуждена Нобелевская премия с формулировкой «For the ethical force with which he has pursued the indispensable tradition of Russian Literature» («За этическую силу, с которой он продолжил неизменные традиции русской литературы»).

В истории с получением Нобелевской премии был один маленький забавный эпизод, рассказанный мне моими шведскими друзьями. Не ручаюсь за детали, но могу представить, что именно так могло случиться. Когда Солженицына «выдворили» с Родины и он наконец приехал получать Нобелевскую премию в Стокгольм, то он, естественно, был приглашен своим шведским издателем домой. Кроме детей и жены, в доме Пера Гедина было лишь несколько ближайших друзей и соседей. Но уже на пороге Солженицын резко сказал:

— Нет, нет, пожалуйста, никаких гостей и родственников Жизнь так коротка… Давайте говорить по делу… Где ваш кабинет?

Растерянный Пер Гедин пробовал ему что-то объяснить, но нобелевский лауреат неумолимо повторил:

— Где ваш кабинет?

Во время разговора «по делу» Солженицын вдруг снял верхний лист со стопки бумаги рядом с пишущей машинкой, попробовал на ощупь и даже растянул:

— Я узнал эту бумагу. Вы на ней мне пишете письма. Какая плотная, не рвущаяся. Такой я не видел ни в Германии, ни в Швейцарии. Не могли бы вы мне достать несколько килограмм?

Пер Гедин послал ему эти «несколько килограмм» в подарок, а заодно и вежливое уведомление, что он больше не имеет чести быть издателем Солженицына на шведском языке.

В этом эпизоде в Солженицыне снова проявился Иван Денисович, не очень интересующийся разговорами об Эйзенштейне или вообще об искусстве, человек, не желающий тратить время на «пустяки». А вот несколько килограмм бумаги — это конкретно, как ножовка в лагерном снегу, это может всегда пригодиться.

Солженицын, видимо, думает, что правила вежливости и простая человеческая теплота во взаимоотношениях — это так мелко и несущественно по сравнению с задачей спасения России. Да, он такой — монах и витязь — и, может быть, если бы не умел отказываться от «пустяков», не сумел бы осуществить нечеловеческий подвиг — создание памятника Архипелагу ГУЛАГу.

Такое самоограничение, наверно, и помогло ему стать великим несгибаемым борцом.

Но, сделавшись только борцом, он стал слишком жестким, слишком целенаправленным и потерял чарующую теплоту непродуманного лиризма, необходимую для прозы не меньше, чем для поэзии.

Потеря собственной теплоты ведет к потере контакта с людьми, ждущими этой теплоты, а не просто рецептов к самоспасению.

В этом трагедия самоназначенных мессий.

Из-за потери контакта они начинают ошибаться и в людях, и в предугадывании событий.

Так Солженицын, много лет подряд пугая Запад неизбежной «красной экспансией», ошибся — вопреки его зловещим предсказаниям, всем миром сейчас правит не коммунизм, а капитализм. Но от смены регулировщика количество несчастных случаев не убывает. А случается и так, что регулировщики бывают сознательными организаторами аварий, потому что потом зарабатывают на ремонте, растягивая его