— У меня выходной, — напомнил он.

— Здорово, ах, как здорово, правда? — сказала она. — Как тебе? Ты что-нибудь чувствуешь?

— Ничего.

— Подожди, пройдет несколько минут. Иногда на девственников действует не сразу.

— Я ничего не чувствую, — повторил он.

— Тебе не кажется, что все стало отчетливым и резким?

— Нет.

— На разных людей действует по-разному. Вот мне все кажется отчетливым и ярким, все черты становятся четкими, ясными, резкими. Все контуры. Резкими и четкими.

— И ясными, ты забыла.

— Да, четкими, ясными и резкими, — повторила она. — У некоторых все расплывается, но у меня не так. Вот мне кажется, что все становится четким, все как бы светится, как хрусталь, а во всем теле — приятная истома.

— Лично со мной ничего не происходит, — сообщил Уиллис.

— Вот как ты видишь меня? — спросила она. — Я кажусь тебе резкой и четкой?

— Нет, просто голой.

— Я знаю, но резкой и четкой?

— Нет, мягкой и округлой.

— Некоторым все кажется мягким и округлым, — сказала она.

— Особенно, если они мягкие и округлые...

— Не смейся, — сказала она. — Встань и пройдись по комнате. Ой, посмотри, — сказала она, — он упал. Что с ним случилось?

— Твое «Золото Акапулько» убило его.

— Ничего подобного, секс от него становится лучше, вот увидишь. Встань и пройдись по комнате.

— А что, от этого он встанет?

— Я хочу посмотреть, как меняется ощущение времени. И расстояния. Вот очень многим кажется, что вот эта стена находится за тысячи километров и что для того, чтобы дойти до нее и дотронуться, надо прошагать целую вечность. Иди попробуй.

— Я хочу, чтобы он опять встал, — сказал он.

— Иди вон туда, к стене.

— А мне не нужно завязать глаза?

— Тебе кажется, что стена находится далеко?

— Где была, там и осталась.

— Где там?

— Прямо в конце тоннеля, — он фыркнул.

— Вот я знала одного мужчину...

— Ты же обещала, что не будешь...

— Нет, нет, это был просто друг. И он говорил, что Ад находится в Голландском тоннеле. Ад навсегда застрял в Голландском тоннеле.

— А где это — Голландский тоннель? — спросил Уиллис. — В Амстердаме?

— Нет, в Нью-Йорке. Он был из Нью-Йорка. Он мне читал стихи.

— По-голландски? — осведомился Уиллис, и снова ему стало смешно.

— Да нет же, по-английски. Он сам написал эти стихи. Хочешь послушать?

— Нет, — Уиллис снова засмеялся.

— Все сверкало, когда тощие подлизы...

— Кто?!

— Тощие подлизы. Ну слушай-же! "Все сверкало, когда тощие подлизы сожгли кальсоны Гембела. А тетя Лиза бедная гуляла в парке Бэмболо. Но северные крысы сожрали тетю Лизу...

— Какие крысы?

— Северные.

— Это с Аляски, что ли?

— Наверное. Они ее съели.

— Кого?

— Тетю Лизу. Как там, в Мексике. А может быть, и во всем мире. Крысы эти.

— Мексике? Какой Мексике? О чем ты говоришь?

— Они съели бедную тетю Лизу. Настоящие людоведы.

— Ты хочешь сказать — людоеды.

— Ага, — засмеялась Мэрилин.

— А ты знаешь, что у тебя тут лежит молоток? — спросил Уиллис.

— Где?

— Вон на тумбочке.

— На какой тумбочке?

— На тумбочке возле кровати. Там стоит лампа, телефон и еще лежит молоток.

— Ах да, это мой молоток.

— Может быть, ты еще и плотничаешь? — спросил он и засмеялся.

— Это для защиты, — ответила она. — Лучшее оружие для женщины. Я собираюсь написать об этом статью.

— А у тебя есть разрешение на молоток? — спросил он, все еще смеясь. Казалось, он не может остановиться.

— Я говорю серьезно.

— Ты его носишь с собой или используешь только в помещении? — он уже просто давился от смеха.

— Женщина знает, как пользоваться молотком. Нет на свете женщины, которая хоть бы раз в жизни не брала в руки молоток — что-нибудь починить или забить. Она знает, как его схватить, знает, как его запустить, знает, как им пользоваться. Мне просто жаль того, кто когда-нибудь залезет ко мне и попытается на меня напасть. Вот в Мексике были люди, которые отбивались молотками от крыс.

— В Мексике?

— Ну да, там были крысы величиной с крокодила. Они бросались на людей, прямо в кровать, и пытались обгрызть им лица. Это были не крысы, а настоящие людоеды.

— Но людоеды едят только себе подобных, — заметил Уиллис.

— Очень правильная мысль, — засмеялась она. — Иди-ка сюда, съешь меня.

Они занимались любовью все воскресенье и ночью, лежа в объятиях друг друга, шепотом рассказывали о своих любимых цветах, любимых сортах мороженого, о любимых фильмах и телепрограммах и о любимых песнях — обо всем, что влюбленные считают необходимым сообщить о своих привязанностях и вкусах. Она сказала , что в песне «Луна над Вермонтом» нет ни одной рифмующейся строки... Он спросил, откуда она получила столь поразительную информацию, и она ответила, что об этом ей сказал один тромбонист, которого она когда-то знала.

— Ты ничего мне не говорила о тромбонисте.

— Господи, но не могу же я тебе рассказывать о каждой ерунде, о каждой встрече, которые были в моей жизни. Однако про рифмы — это точно. Вот попробуй, спой, — сказала она.

— Я не знаю слов, — сказал Уиллис. — Расскажи мне о тромбонисте.

— Зачем? Чтобы ты опять устроил скандал? Как в пятницу в парке?

— Никакого скандала я не устраивал. И сейчас не буду.

— Просто я его когда-то знала.

— Клиент?

— Да, клиент.

— Где?

— В Буэнос-Айресе.

— Латиноамериканец?