приходится волноваться сейчас? Ну гонорею и сифилис еще можно вылечить. Однако герпес — это на всю жизнь, а СПИД — и вовсе конец. Тогда я не боялась рака, хотя, возможно, и зря. Но сейчас боюсь до смерти, потому что моя мать умерла от рака. Вот у евреек никогда не бывает рака матки или бывает очень редко, потому что мужчины-евреи делают обрезание, жаль, что я не еврейка. Рак матки — это болезнь неевреев, потому что возникает от трения о мужскую крайнюю плоть. Однако моя мать умерла от рака, значит, и у меня есть предрасположенность. Поэтому-то я и храню все эти статьи о раке груди — кто знает, что может случиться? А ты будешь меня любить, если у меня останется только одна грудь?

...А еще там были картинки, вырезанные из журналов мод «Вог», «Харпер Базар» и «Семнадцать»...

— Когда я этим занималась, я мечтала стать моделью. Они зарабатывают только шестьдесят, семьдесят долларов в час, по крайней мере, большинство из них, а я получала примерно триста, но, Боже, как я мечтала поменяться с ними местами. Я любила стоять голышом перед зеркалом и двигаться и поворачиваться так, как делают это манекенщицы. Ведь они стоят совсем по-другому — одна нога вперед и бедро развернуто. У меня узкие бедра, для манекенщицы это плюс, и грудь у меня тоже маленькая.

— У тебя не маленькая грудь, — возразил Уиллис.

— Ну во всяком случае, нельзя сказать, что я являюсь символом матери-кормилицы, это уж точно, — засмеялась она. — Однако спасибо за комплимент.

И еще было множество различных материалов о первой мировой войне, даже несколько газет 1919 года, которые она купила в антикварной лавке на Базингтон-стрит.

— Потому что, знаешь, война всегда меня интересовала. Вот сидят в своих окопах мужчины и смотрят вперед, через нейтральную полосу, и там кругом крысы, а они не знают, чем себя занять — онанируют и все такое. Ведь это совсем не так, как в современных войнах, когда люди просто бомбят друг друга. Надеюсь, они не станут бросать атомную бомбу, как ты думаешь? Если да, то я бы хотела в это время быть с тобой в постели. А знаешь, что мне действительно хочется когда-нибудь сделать? Только, пожалуйста, не смейся. Мне бы хотелось написать книгу о первой мировой. Понимаю, что это звучит глупо, у меня совсем нет таланта. Но кто знает?

Главным приобретением нескольких лет в Буэнос-Айресе было свободное владение испанским, чем она совершенно потрясла Уиллиса, когда налетела на ни о чем не подозревающего таксиста-пуэрториканца, который, отвозя их домой после обеда в ресторане, имел наглость поехать кружным путем. Она говорила по-испански совершенно свободно, употребляя разговорные фразы и ругательства, украшая свою перебранку с водителем такими выражениями, как «Vete al carajo» (что, как она сообщила Уиллису, означает «Иди к черту»), или же эпитетами вроде «hijo de la gran puta»[1]  или «cabeza de mierda»[2], после чего таксист выскочил из машины, осыпая ее ругательствами не менее выразительными; они с Мэрилин стояли посреди улицы, нос к носу, и орали друг на друга, как Кармен с арестовавшим ее офицером, в то время как на тротуаре стала собираться толпа, а постовой, находившийся неподалеку, сделал вид, что ничего не замечает, и отвернулся в противоположную сторону. Затем, когда они с Уиллисом лежали в постели, она сказала, что всего лишь назвала таксиста «дурьей башкой».

За эти выходные он также понял, что она не является идеальной хозяйкой.

По понедельникам, средам и пятницам к ней на несколько часов приходила убираться одна женщина, однако между ее визитами Мэрилин превращала дом в «настоящие джунгли», как она сама выражалась. На кухне царил полный беспорядок. Мойка была завалена грязной посудой, сковородками и кастрюлями, потому что Мэрилин предпочитала использовать всю свою посуду и оставлять мытье домработнице. В кухне стоял современнейший холодильник, но единственное, что там находилось, это несколько открытых упаковок йогурта, увядший салат и кусочек прогорклого масла. Мэрилин объяснила, что она редко ест дома, а если и делает это, то проще заскочить в ближайший магазин и купить свежих молочных продуктов или яиц, а не держать все это в холодильнике, пока не протухнет. На полу в спальне валялась гора грязного белья, куча одежды лежала и в гостиной, прямо у дверей. Мэрилин любила сбрасывать с себя все сразу же, как входила в дом и закрывала за собой дверь — она скидывала блузку и джемпер, юбку или брюки, сбрасывала туфли и ходила по дому в одних трусиках, объясняя это тем, что в окна дом не просматривается, а если какой-нибудь тип и сможет из парка заметить через окно ее прелести, то не увидит ничего такого, что до него не видели уже сотни тысяч других.

— Прости, — неожиданно остановилась она, — тебе это неприятно слышать?

— Да, — кивнул он.

— Обещаю, что больше никогда не заговорю об этом. Богом клянусь. Но я ведь занималась этим. И очень долго.

— Я знаю.

Ему пришло в голову, что очень много полицейских кончают тем, что женятся на проститутках. «Интересно почему?» — подумал он.

Он также не мог понять, чего это он вдруг подумал о женитьбе.

В воскресенье вечером они вместе покурили травку.

Он раньше никогда не курил травки, хотя и знал многих копов, которые этим баловались.

Они лежали на кровати, внезапно она встала и нагишом прошла к одному из старинных комодов. Когда она вернулась, в руках у нее были две сигареты.

— Я не курю, — предупредил он.

— Это косячки, — сказала она, теперь он тоже увидел, что это марихуана.

— Косячок — вот где, — он указал на свой набухший член.

— Косячок, — согласилась она, — но и это тоже. Давай, лапочка, сейчас нас проберет.

— Меня уже пробрало, посмотри на мой косячок.

— Давай ненадолго отложим, — сказала она. — Это действительно хорошая травка, после нее секс станет еще лучше.

— Куда уж лучше?

— А ты что, не знаешь? — она с удивлением посмотрела на него. — Ты разве никогда не курил травку?

— Никогда.

— Боже, — всплеснула она руками, — девственник! Ну-ка, давай я тебя научу.

— Не уверен, что мне так уж хочется учиться.

— Да ладно тебе. Могу побожиться, что даже ваше начальство этим балуется.

— Возможно, но...

— Это же очень слабенькая травка, Хэл! Никто не заставляет тебя колоться.

— Ну...

— Значит, так — делаешь очень сильную затяжку, гораздо более глубокую, чем при обычном курении, затем глотаешь дым и держишь его в себе как можно дольше.

— Я видел, как это делается, — сухо сказал он.

— Когда выпустишь дым, — продолжала она, — то струйка должна быть тоненькая-тоненькая, понятно?

— Мэрилин...

— Смотри, как я это делаю, и перестань быть таким паинькой. Я сделаю первую затяжку, чтобы ты понял, как надо, а потом передам тебе. Только сделай все, как надо, Хэл, это же не «Винстон» или «Кэмел», а «Золото Акапулько».

Она вдохнула в себя дым и передала косяк ему. Он сильно затянулся и закашлялся.

— О Господи, — сказала она, зацокав языком. — Ну-ка. Попробуй снова.

Он сделал еще одну попытку. На этот раз все прошло спокойно.

— Отлично. Теперь дай мне.

Так они передавали самокрутку друг другу раз шесть, пока она не стала совсем короткой. Зажав ее между большим и указательным пальцами, Мэрилин с шумом втянула дым и бросила окурок в пепельницу на тумбочке.

— Вещественное доказательство, — усмехнулась она. — В случае, если надумаешь меня арестовать.