Переделка чужого вдруг показалась постыдной, низкой.

В приличных словах Евстигнеюшка от предложенной чести отказался. Тут верзила заворчал собакой, а карла затрясся, как припадочный.

Скорым пехотным шагом недостроенный дворец пришлось покинуть.

Позже жалеть не жалел, а про себя все ж таки разок-другой вздохнул: денежки-то академические давно кончились!

Места все не было — зато явилось нечто иное. То, чего в Болонье Филармондский Академик был лишен начисто. А именно: явилось душевное общение и собеседничество ласковое. Еще сильней, еще ярче обозначил себя в жизни Евстигнеевой Николай Александрович Львов.

Кроме археологии, Николай Александрович увлекался сочинением стихов на случай. Составлял также прожекты. Однако самой сильной страстью Николая Александровича была все ж таки музыка. И не просто музыка, а редко в просвещенном Петербурге звучащие, а ежели и звучащие, то вполне презираемые — русские песни.

У Львова в Выгрузном переулке, в одном из крыльев дома графа Безбородки собирались часто. Бывали люди известные, бывали — подающие надежды и совсем юные.

Чаще иных являлся гуслист Трутовский. Всю известную ему музыку сей малоросс ловко перелагал на простонародный гусельный лад. Складывал и свое.

Пример Трутовского был Николаю Александровичу дорог, радостен. Ежели Трутовский какое-то время не являлся — Николай Александрович, таинственно прикрывая глаза, сообщал гостям:

— Собиранием занят. Видно, опять в Малороссию подался!

Яков Трутовский готовил сборник русских и малоросских народных песен. Последним отдавалось предпочтение. Николай Александрович одобрял и это. Не раз повторял:

— Здесь-то мы, русские, сами наши песни подсоберем. А он — малоросс. Кто лучше его нам песни южных славян представит?

Распевание народных песен стало изюминкой дома Львовых. Музыкальным делателям и поэтам, собиравшимся у него, казалось, уже и сесть негде. Места, однако, находились, а полноголосое, иногда вполне бесхитростное, но всегда искрящееся радостью пение привлекало новых и новых участников. Пели все то же:

Да, высоко. Но иногда — и совсем близко, над самой землей...

Наезжал и по-простецки присоединялся к пению громкославный Бортнянский. Хотя было ясно: пост капельмейстера при дворе наследника Павла Петровича большого времени для посещений ему не оставляет.

Впротчем, Бортнянский быстро исчезал. Да и певал мало, больше слушал.

Бывал у Львова и смутно-печалистый, как та красна девица, а то и без повода как ребенок веселящийся Дубянский, только что назначенный советником Заемного банка.

Бывал обрусевший чех Ян Богумир Прач.

Кроме них — Яхонтов, да однофамилец Николая Александровича — Федор Павлович Львов, да еще многие иные.

Одного разу побывал даже Гаврила Романович Державин. Но тот, попыхтев, быстро уехал.

Набегал юноша Крылов.

После неудач с собственными пиэсами — куда ему было податься? Именно что сюда. Здесь, у Львова, и только что явившимися мыслями об учреждении новой типографии пощеголять можно, и вдоволь наиграться в квартете.

Стал ходить ко Львову и Фомин. И хотя приглашали его и в другие места, и в особенности к живописцу Левицкому, — туда, на Кадетскую, не тянуло.

Еще бы! При первом же посещении квартеры сего живописца увидал он на стене эскиз Алымушкина портрета. Сам портрет несравненной арфистки был уже продан, а эскиз — живей живого — там, в гостиной! Тесно пододвинутая к стану арфа, скрытое платьем колено, малая туфелька на педали, чуть изогнутая кисть левой руки, пальцы, все струны нежно ласкающие, а не щиплющие их… Целой жизни не жаль, лишь бы припасть ко всему этому по очереди горящим ртом, притронуться попеременно обеими щеками!

Из-за вновь вспыхнувшей любовной горячки — предпочтение отдавалось Выгрузной улице, Львову. Здесь — горю конец, счастью начало.

Хотя, правду сказать, после провала «Боеслаевича» и бесплодных попыток его возобновить — горевал Фомин недолго.

Жаднолюбие труда, молодость и, наконец, сумрачный гений музыки, возносившийся и упадавший где-то в глубинах Евстигнеева тела, трепыхавшийся на жестких крылышках у предсердий, копошившийся в пальцах, — брали свое. Мелодий в голове — не счесть. Да только к чему их, те мелодии, приспособить, какую из форм — крупных, мелких ли — для них выбрать?

Львов помог и тут.

Давно, давно не давала Николаю Александровичу спокою мысль: хорошо б русскую песню на сцену вывести! Да не в виде скучного хоровода или залетной арии. Хорошо б тихо-величальную или бурную песню, срывая двери с петель, водвинуть в расшатанный русскими италианцами каркас театра — навсегда, надолго!

Оставшись однажды в гостиной с Фоминым один на один, Николай Александрович в сердцах сказал:

— Пустяками мы здесь, почтеннейший Евстигней Ипатович, занимаемся, пустяками уютненькими. Вот ты сам: на что силы тратишь? Стишки Храповицкого своею музыкой проясняешь! Не стыдно ль?

Тут Львов понял, что переперчил, смягчился:

— Ну прости ты меня, прости. А все ж: сладко в гостиных поём — в жизни мелко плаваем. Другое надобно! Нужна цепь русских песен, которая переходила б из действия в действие. Может даже, из оперы в оперу! Театральная песенная цепь необходима. Цепь, действие оперы развивающая, а не разрушающая!.. Еще надобно нам с тобой, Евстигней Ипатыч, не комнатные пасторальки пихнуть на сцену, а подлинный комизм, а затем и трагизм русской песни со сцены представить! Да учти ты: ни в Италии, ни в Германии с песнями тако еще не поступают. Опер из одних песен не составляют. А мы в граде Петровом — возьмем да и составим!

Фомин согласно кивал, однако по-настоящему вступать в разговор опасался: слишком свежо зиял позади — как могила! — провал «Боеслаевича».

Однако Львов, считавший всю музыку и в особенности хоры «Боеслаевича» примечательными, а один из них так просто превосходным, — нажимал и нажимал.

— Да сообрази ты, чухна тугоумная! Отчего первая твоя опера успеху не имела? А оттого, что не удалась в ней литературная часть! «Оперская сказка» не удалась, либретто. Ну посуди ты сам: какой из государыни драмодел? Ты вот возился и бился с ея прописями, а одолеть не смог. Так что никакого любовного слияния музыки и слова ждать тебе в этом случае было невозможно!

— Отчего так?

— Да оттого, голова садовая, что «оперская сказка» с самого началу была негодной. Что в сией «сказке» изобразила императрица? А все ту ж борьбу за власть. Гложут государыню думы о власти и не дают ей спокою. И ведь не просто про власть она думает, а про ее несправедливую — минуя законного наследника — передачу... Вот и перекинулись те думы на оперу, вот и превратился Васька Буслай под пером в слащавого Василия Боеслаевича, наследника Новгородского, думающего о том лишь, как половчей на престол взгромоздиться!

— Возможно ль, чтобы такая, касаемая наследника несправедливость хоша бы в мыслях существовала?

— И возможно, и существует! А отсюда — и сие самое главное в матушкином либретто — ее умысел тайный: утверждение в сердцах наших мысли о законности будущего беззакония... Как взяла корону, так и