Володя вам все равно не откроется, – понурился отец Тимофей, но продолжал: – Я вызову ваше святейшество, когда придет час или мне станет невмоготу.

– Ты только помни, Тимофей, что мы все рядом. И я, и вот тоже отец Сосипатий, а то и отец Пантелей по старости не пожалеет о себе, придет помочь, он пастырь мудрый. И Василицкого не проклинай и не вини, он иначе тоже не мог, такая уж его планида. А я помолюсь о вас всех, и ты молись тоже.

– Я молюсь. Так молюсь, что если бы Господь услышал во мне, то не покинул бы. И пусть не чудо, так хоть милосердие бы явил и помощь. Но видно, земные дела только злым духам оставлены. Я не ропщу, ваше святейшество, не подумайте, но трудно человеку одному без Божьего попечительства.

А как сказал отец Тимофей эти слова, тут же Владыка престранно поглядел на него, а после задумался, и минут пятнадцать все трое сидели в тишине.

– А если бы Господь показал свое участие, стал бы оттого легче твой крест? Велика ли настолько вера твоя? – вдруг спросил Преосвященный.

– Мне, что камню с горы, самому путь не выбирать. Только Господь и был бы в помощь. Да неужто человеку малому, как я, вдруг высшая сила сама откроется и даст еще сверх того опору? – недоверчиво спросил отец Тимофей. – А что до веры, так ею одной и держусь до сих пор.

– Тогда и следуй сейчас за мной, – приказал Владыка преподобному, а отцу Сосипатию, как тот ни любопытствовал, сделал знак оставить их наедине.

Отец Тимофей вышел вслед за Владыкой, как овечка за пастушком, так же бессмысленно и покорно, ничего не ожидая для себя, кроме разве еще одного бесполезного напутствия. Что бы ни сказал ему теперь его святейшество, все равно это будут слова, мало полезные в его положении. Не нужно ему и сочувствия, потому что душой болел отец Тимофей не за себя самого, а избавления для Володи нигде и нет.

Прошли они темным коридорчиком, пустым и жарко натопленным, как и все помещения в личных покоях Владыки, и очутился преподобный – вот тебе раз! – прямо в небольшой спаленке Преосвященного. Если бы мог удивляться и верил еще в чудеса, то ощутил бы, что выпало ему отличие необыкновенное. Чей бы ни был он духовник, а в частное житье Владыки не приходилось ему ждать доступа. Спаленка та дышала теплом и чистотой, небольшая и в своей скромности уютная, словно вовсе не в казенном помещении, а сам Владыка, став вдруг лицом мирским, отстроил ее по домашнему вкусу. Даже одеяло, на вид пуховое и с грелкой в ногах, тоже на народный манер расшитое коромыслами и разноцветными крестиками, будто попало сюда с купеческого двора старой, еще домостроевской, эпохи. Однако до конца ни спаленку, ни одеяло отец Тимофей рассмотреть не поспел. Владыка неожиданно весьма опустился на колени перед своей кроватью, кряхтя натужно от боли в ногах.

– Что же вы, ваше святейшество, сами утруждаетесь? Дайте я помогу! – кинулся было к Владыке отец Тимофей. В голову ему пришло только, что Преосвященный решил помолиться с ним, уединившись от прочего мира, для того и зазвал к себе.

– Оставь! Сам справлюсь, – ворчливо и не очень-то любезно отстранил его прочь Владыка.

Он уже шарил рукой под кроватью, где-то со стороны изголовья, сипел от натуги и шептал непонятно к чему относящееся «Боже, не дай согрешить!». Скоро, однако, его святейшество извлек серый железный короб, который вызвал в памяти отца Тимофея полузабытое понятие из советского еще времени. Несгораемая касса. С замочком и небольшая по размеру. Что-то навроде сейфовой ячейки, вынутой из третьеразрядного банка. Металл по краям был изрядно оббит, местами почернел от небрежного как бы хранения. Замочек, однако, вид имел заковыристый. Владыка с некоторым усилием переставил кассу с полу прямо на одеяло, потом, опять не дозволяя помощи, поднялся, морщась от болезненных колик, сел рядом на кровать. Долго шарил рукой под халатом у шеи и за пазухой в совершеннейшем молчании, потом вытащил ключ на простом стальном шнурке. Снял через голову длинную цепочку, протянул ее отцу Тимофею с повелением: – Открой! – и указал на ящик и более ничего не произнес и не объяснил.

Преподобный хоть и в величайшем недоумении, но повиновался. Ключик вошел легко, словно замок все время смазывали и соблюдали и вообще «несгораемую кассу» нарочно держали в полном порядке. Он откинул прочь чуть помятую, металлическую крышку, под ней увидел слой тонкой бумаги, вроде бы папиросной и на ощупь промасленной слегка. От бумаги хорошо пахло церковным ладаном, и шелестела она приятно. Отец Тимофей развернул осторожно содержимое, ожидая внутри, наверное, старинную, чудотворную икону из личного владения его святейшества. Но никакой иконы не увидел, а только лишь желтоватый на вид, с пролежнями, ветхий несколько, полотняный кусок материи, однако еще очень даже прочный. Отец Тимофей стал разворачивать дальше, но более ничего другого не обнаружил. Пуста была касса. Он в глубоком недоумении посмотрел на Владыку – может, переложил икону в иное место, да и запамятовал?

– Не догадываешься, преподобный, что в руках сей миг держишь? Или позабыл, о чем просил меня давеча?

Тут только накатило на преподобного озарение, и отец Тимофей отдернул испуганно руку:

– Клобук! Тот самый! Быть не может! – Спешно завернул он тряпицу обратно от возможной порчи и пригладил поверх бумагу.

– Как же не может, когда ты его зришь! – И тут Владыка нежданно рассмеялся. – А говорил, веруешь! Сколько голову мне морочил, а как до дела дошло, так не признал? Или ждал сияния вокруг и святых видений, а увидал только старую тряпицу? А ты веруй, Тимофей, веруй!

– Я верую! – упал на колени преподобный, перекрестился на железный ящичек. – Только как же тайное не стало явным? Столько лет, наверное.

– Как в ранние времена легендарный этот артефакт сохранялся, я не знаю, – честно признался Владыка. – А ключик и секретный тайник получил я по завещанию прежнего Патриарха своему преемнику, с повелением письменным внутри передать дальше, и с разъяснением, что это за священная вещь, и с наказом никому не разглашать ее существование. А все остальное на мое усмотрение… И вот теперь усмотрение мое таково, что отдаю Белый Клобук тебе, Тимофей.

– Так ведь нельзя мне. Это убор верховного понтифика, самим первым папой Сильвестром благословленный, а я простой протоиерей. Зачем Клобуку для моей особы являть чудеса? И отчего вы, ваше святейшество, сами не желаете его воздеть?

– Оттого, что не верю. В Бога Отца и Сына и Духа Святого и в вечное спасение верую. И в ад и в рай и даже, пускай, в чистилище. И в силу Духа Человеческого, что побеждает тьму. И в злого духа, посланного на погибель. А в тряпицу эту – никак не получается, – признался недрогнувшим голосом Владыка. – Что смотришь, преподобный? Говорю тебе, истинно не верю! А значит, мне от Клобука не будет помощи.

– Только я вот боюсь, – признался преподобный, несколько в замешательстве от откровения перед ним Владыки, – что осквернится Клобук Белый от моей головы. И кто я такой для него? И прощения мне не будет за надругательство над тайной.

– А я не тебе даю! Не тебе, а через тебя, Тимофей, – усмехнулся ему Владыка. – Ты возьми его, с собой возьми. И как поймешь али почувствуешь, кому вручить без сомнения, тому и передай. На твое суждение только.

– Стало быть, Володе отнести? Для спасения его и дочери? – с надеждой переспросил преподобный.

– Этого я не знаю. Но скорее всего Клобук не для Владимира. Иначе не спрашивал бы меня, Тимофей, а вручил без раздумий, – кротко и сочувственно пояснил Владыка. – Я мыслю, здесь не разумом, а едино душевным порывом решить ты должен. А после верить и надеяться.

С тем преподобный и покинул Владыку, унося под рясой бумажный сверток, а в нем, уже освобожденный из железного хранилища, Белый Клобук. Легенду, живую и ощутимую, в которую верить-то он веровал, а вот лично прикоснуться никогда и не мечтал.

В алтаре своей церковки выискал он икону побогаче, зачем – и сам не знал, и положил под нее сверток, а поверх застелил парадной епитрахилью. Получилось вроде языческого капища, но Клобук поместить кое- как или в мирском своем жилище отец Тимофей счел неуважением святотатственным. Пусть пребудет пока в Доме Божьем, откуда и ниспослан, под иконой с ликом Святого Серапиона, до поры, когда он, Тимофей, отважится решить, кому передать убор дальше.

Было уже утро, когда собрался преподобный обратно в Огарево. Хотел было по дороге еще разузнать об Андрее Николаевиче, который еще ночью, забрав с собой и господина Придыхайло, покинул его дом в большой спешке, но передумал. Незачем тревожить человека, и без того натерпевшегося, пусть отойдет от