наверное, бывает только у пораженных на месте громом людей, поспешил сказать: – Как видите, я тоже обычный человек, и у меня обычные привязанности. Так что мне трудно будет умирать и покидать навсегда моих близких, как и всякому иному на этом свете. И вы можете совершенно спокойно сообщить, как мне придется встретить мой конец.
– Вам не придется, – впечатляюще загробным голосом, полным исключительной тоски, ответил Ермолову посланник в рясе. Взгляд его не бегал более, а обреченно устремился в пол.
– В самом деле? – громче, чем нужно, спросил Ермолов и, утратив монументальность, подался вперед к вестнику. Он сейчас ничего не мог еще понять, только внезапно почувствовал то же самое, что и до него многие приговоренные к эшафоту и помилованные в последний момент.
– Да. Все еще хуже, чем мы думали. Чем я думал, – печальным, со слезой, голосом сказал Андрей Николаевич и замолчал.
Господи, что же хуже? – вопросил про себя Ермолов. Может, его ослепят или четвертуют и без глаз, рук и ног заставят жить до естественной кончины? Он и на это был готов, хотя и пришел в настоящий ужас при мысли о подобном существовании. Но не утратил достоинства и кивнул вестнику – продолжай.
– Хорошо, – покорно согласился Базанов с совершенно уже безнадежным видом. – А код в письме был совсем простой. Книга первая Моисеева Пятикнижия. Глава 22, стих второй.
Ермолов увидел вдруг, что на этих словах преподобный Тимофей качнулся, как от тяжелого боксерского удара, позеленел лицом, теперь сделавшимся мертвецким, без единой кровинки, и ухватился за спинку ближнего стула, чтоб не упасть на пол. А вестник в долгой рясе продолжал:
– Я прочитаю, потому что своими словами я такого не скажу. И не смогу. – Тут по закладке Андрей Николаевич раскрыл книгу, оказавшуюся обычной Библией, в хорошем, правда, издании, и зачитал второй стих вслух:
В комнате стояла тишина, которую даже гробовой нельзя было назвать – так ужасна оказалась ее мертвенная пустота. Молчал Ермолов, молчал преподобный, а Андрей Николаевич уже обо всем сказал. Но именно ему пришлось вымолвить первое слово в этой космической тишине.
– «А что будет лежать под его рукой, так сам оценить должен, велика ли драгоценность. И бестрепетно поступить и не ждать освобождения», – процитировал он по памяти строчки из письма. – Авраам занес нож, чтобы заколоть сына – самое великое свое земное достояние. Но был освобожден по воле Божьей. В нашем случае этого, видимо, не произойдет. И на алтарь нужно принести самое дорогое, и бестрепетно, и…
Далее Андрей Николаевич не смог сказать ничего, голос его сорвался. Книга вдруг выскользнула из его пальцев, с отвратительным для слуха грохотом упала вниз.
– Нет! – прозвучало резко и на грани крика, а потом еще раз: – Нет!!!
И только когда снова наступила тишина, Ермолов понял, что кричал он сам. Никто ему не перечил, не пытался переубедить или усовестить. Ни у преподобного, ни у рясофорного вестника не повернулся на то язык.
– Я этого не сделаю, даже если земля разлетится на куски. Ни ради миллионов, ни ради миллиардов чужих жизней. И более об этом ни слова. – Тут в нем проснулись одновременно и политик, и напуганный отец. – Вы оба, да, оба. Останетесь здесь, резиденцию вам покидать запрещаю. И все время, пока я тут, быть у меня на глазах. А в иные часы за вами приглядит генерал Василицкий. Скоро нам всем конец, так что погибать будете с удобствами. Я все сказал.
Ермолов вышел из комнаты, Андрей Николаевич и преподобный за ним. Покорно и не возражая никак. Да и что было возражать?
Часы тикали. Ермолов стремительно соображал. Он уже распорядился, чтобы срочно вызвали к нему генерала Василицкого, и теперь за краткое время Ермолов должен был обдумать весь план. Раз уж суждено, он погибнет вместе со всей страной. Но ребенка своего, единственно обожаемого, спасет. Только полная тайна и наивысшая секретность. Генерал это обеспечит.
Василицкий прибыл скоро, не прошло и получаса с тех пор, как его затребовали в Огарево. Поэтому запись он прослушал по пути, отгородившись наглухо на заднем сиденье спецавтомобиля. И за те, оставшиеся до встречи с Ермоловым, минуты все для себя решил.
Теперь в кабинете собрались четверо. Ермолов приказал Андрею Николаевичу повторить ужасное повествование сначала. Генерал должен знать, иначе в его планах не будет никакого проку. Андрей Николаевич покорно исполнил поручение…
– Вот так. Но я, как ты понимаешь, всю эту ужасающую и изуверскую чушь исполнять не намерен, – просто сказал Ермолов внимательно слушавшему генералу. – Ларочку нужно срочно переправить из страны. Вместе с матерью. Тайно и под чужими документами. Скажем, в Австралию. Там спокойно и относительно безопасно даже и в случае войны. Я, разумеется, не покину Кремль до последнего часа и приму все, что случится, вместе со своим народом. Тебя не неволю, хочешь – оставайся, хочешь – уезжай тоже. В самолете также предоставлены будут места для твоей семьи, для семей отца Тимофея и нашего друга, Андрея Николаевича, и для них самих, если пожелают. Я думаю, это справедливое предложение.
– Что ты, Володя! Я тебя не оставлю! – заикаясь от волнения, всхлипнул отец Тимофей. – Вы, товарищ генерал, не слушайте его, а то он меня силком лететь заставит! Я прошу!
– Не беспокойтесь! – спокойно и бесцветно совершенно ответил ему Василицкий. – Никто никуда не полетит ни на каком самолете. Ларочка останется тут. Как и ее отец.
– Что?! – Ермолов задохнулся на миг от гнева. – Что вы себе позволяете, товарищ генерал?! Я главнокомандующий, и я приказываю вам!
– Лара останется тут. Генерал Склокин сейчас отдает распоряжение взять Москву в кольцо военной блокады. Пока негласной. Подразделения моего ведомства уже приняли под свой контроль все аэропорты, включая правительственные и специальные. Ни один лайнер не взлетит без моего разрешения, – все так же спокойно проинформировал Василицкий президента.
– Как вы смеете?! Я немедленно отдам приказ о вашей отставке, генерал! Под трибунал, без погон, с позором! – Ермолов уже кричал взахлеб, но и понимал задним умом, что это бесполезно.
– Резиденция отключена от связи пятнадцать минут назад. Охрана подчиняется только мне. Считайте, что вы временно арестованы, господин президент Российской Федерации! – повысил голос теперь и сам Василицкий. – Или вы хотите, чтобы я рассказал своим ребятам, в чем дело, и они растерзают вас и вашу дочь на куски за измену Родине?
Ермолов обмяк в кресле, в котором до этого властно и с твердой прямотой сидел, и только через обреченность и покинувшие его силы смог выдавить:
– Я не сделаю того, что вы хотите, генерал! А кроме меня это кровавое приношение никто не сможет осуществить.
– Прошу прощения, но я вынужден вам напомнить. Первое правило моего ведомства. Не можешь – научим, не хочешь – заставим! – грозно изрек генерал Василицкий.
– Да как вы можете! Ведь он ее отец! – воскликнул преподобный и здоровенным кулаком погрозил Василицкому. Учитывая габариты отца Тимофея, предупреждение было нешуточным.
– Я тоже отец! И в моей стране сто двадцать миллионов отцов, детей, матерей и прочих родственников. А на другой чаше весов только одна жизнь, – отрезал, ничуть не устрашившись кулака, генерал Василицкий.
– А если бы это была жизнь вашей родной дочери? – жалобно теперь спросил и как бы одновременно попросил преподобный, в бессилии опустив разжатый кулак.
– Вы действительно думаете, что я стал бы колебаться хоть одну секунду? – презрительно взглянул на преподобного генерал.
– Вы – вряд ли. У вас вместо сердца одни охранные шестеренки с таймером, – вдруг неожиданно вступил в разговор Андрей Николаевич. – Есть на свете поступки, которые нельзя совершать ни при каких обстоятельствах. Это же азбучные истины. Неужели до вас не доходит такая простая вещь? Кто может оценить, что стоит больше – одна человеческая жизнь или миллион? Только Господь Бог. Ваша же должность, насколько я понимаю, называется по-другому!
– Насколько Я понимаю, – нарочно подчеркнул местоимение Василицкий, – наш уважаемый Владимир
