– И что же это за несчастье? – спросил хан Боняк, уже и не помышляя о кинжале.

– Прикажи накрыть нам скатерть в тени деревьев и прикажи своим людям отойти. О, недалеко, к тому же я стар и нет у меня оружия.

– Я не боюсь тебя, почтенный чужеземец, – со смехом ответил хан и что-то сказал на своем языке окружившей его свите. – Я преломлю с тобой хлеб. И можешь не опасаться, что нас услышат. Здесь только я один понимаю по-гречески.

А когда солнце стало подниматься к зениту, хан встал из-за долгой трапезы, за которой было мало съедено, но много сказано, и повелел:

– Отвести моего гостя к захваченному добру и выдать ему тот сундук, на который он укажет. Никто не должен под страхом мучительной смерти попытаться открыть эту вещь и посмотреть на ее содержимое. Пятеро из вас, – тут Боняк указал толстым, с огромным перстнем, указательным пальцем поочередно на самых могучих своих воинов, – проводят незаметно почтенного чужеземца, отныне состоящего под моим покровительством, до самых городских ворот. И будут отвечать за него и его ношу своими головами.

Бен-Амин отвесил хану поклон, полный признательности, неподдельной и заговорщицкой.

– Очень жаль, что ты, мой чужеземный друг, по происхождению своему жид. – Тут хан Боняк употребил довольно варварское и унизительное прозвище племени Бен-Амина, в недавние времена вошедшее в обращение. Впрочем, хан все же был дикий степняк и где уж ему различать такие тонкости. – В городе то и дело затевают грабежи. Не так давно погромили княжьего любимца Путяту, а с ним заодно и твоих соплеменников. В Киеве не любят жидов, хотя и чтят их денежки. Но ты не беспокойся, в любой час ты найдешь приют и защиту в моей степи. Только прежде соверши свою месть за нас обоих.

Бен-Амин вместо клятвы положил руку на пояс, в котором покоился пепел Ионафана, и снова безумие его миссии овладело его разумом.

Хан Боняк сдержал свое слово, и пятеро воинов проводили старца с его сундуком так близко к Киевским вратам, как то было возможно для их безопасности. В дар от хана оставили Бен-Амину великолепного, поджарого коня, послушного и быстрого, и так верхом, с притороченным к седлу ларем он и въехал в город. Препятствий ему не чинили, потому что посольскую грамоту ему удалось сыскать среди разграбленного багажа, но изумление воротных стражников было велико. Впервые вместо роскошного обоза из Византии прибыл оборванный старец сомнительного достоинства и рассказывал удивительные вещи. О том, как на спокойной в это время года реке перевернулись от ветра плоты, и как потерял он своих спутников – дай Бог, чтобы были живы! – и как едва сумел добраться до места назначения. Хвалил и каких-то встречных степняков, мирных и благородных людей, продавших ему коня. Но грамота была подлинная, с императорской печатью, и старика пропустили в город.

Но Бен-Амин отнюдь не направился тотчас же в княжеский дворец, теперь, после гибели его спутников это совсем виделось ему неосмотрительным. И негде стало скрыть незаметно сундук, ведь прочие дары из Константинополя были утрачены. Начнутся расспросы, опасные и пытливые, а там и князь заподозрит чего. И Бен-Амин, в безумной своей хитрости, решил действовать иначе.

На первых порах остановился он в еврейском квартале, одном из самых богатых в городе, у процентщика Нахума бар Аарона, близкого ко двору. Нахум принял его еще по старому знакомству с отцом его покойной жены, которому тоже продавал в свое время лес. Грамота, представлявшая полномочия послов, делала свое дело, а уж слава и репутация императорского ювелира заставляли Нахума бар Аарона быть особенно учтивым. Сундук надежно спрятали в каменной подземной кладовой процентщика, и никто не проявил ненужного любопытства. Да и что может прятать с такой предосторожностью императорский посланник после дальней дороги? Конечно же, остатки спасенного золота из дорожной казны. И Нахуму бар Аарону не было это удивительным.

Передохнув с дороги совсем немного, Бен-Амин не стал терять времени, а, приодевшись сообразно своему рангу, отправился не куда-нибудь, а к Никифору-греку, митрополиту Киевскому. Тот пребывал сей день в Печерском монастыре, где имел ученую беседу с игуменом Сильвестром касательно летописного свода, и Бен-Амин попал в разгар жаркого спора по поводу какого-то Малалы, то ли неправильно переведенного, то ли понятого не так. Митрополит с подозрением рассмотрел грамоту, представленную ему Бен-Амином, сморщился, недовольный и презрительный. И странный посол, явно семитского вида, и его непонятная настойчивость непременно переговорить с церковным главой вызвали у Никифора-грека раздражение. Потому он коротко и гневно посоветовал Бен-Амину обращаться с посольской грамотой ко двору князя Владимира, а его священную особу оставить в покое. Однако не тут-то было.

Бен-Амин живо раскусил, как ему надобно вести себя далее с заносчивым греком, и принял суровый и непреклонно властный вид. И потребовал от имени своего императора немедленной аудиенции, грозя карами за ослушание. Митрополит сперва совершенно очумел от подобной наглости, но тут же и одумался. Ведь не станет же презренный жид пророчить ему неприятности, если не имеет на то самых высочайших полномочий. И падкий до тайных дел и честолюбивый сверх меры митрополит велел провести иудея в дальнюю келью для приватного собеседования.

Едва служки, принеся теплого вина, оставили их наедине, Бен-Амин не захотел вдаваться в ненужные предисловия и описания постигших посольство несчастий, а напрямую сказал:

– Может статься, что гибель моих спутников окажется в деле, по которому император отправил меня в дорогу, благоприятным обстоятельством. Потому что дело это тайное и требует изящества осуществления.

– По какому же делу император всех греков послал моего достойного собеседника? – почуяв выгоду, елейным тоном заворковал митрополит, желая вытянуть у жида как можно более подробностей.

– Я скажу вам это дело, ваше преосвященство. Но прежде вы должны понять, что отныне вы прежде всего слуга императорского трона, как грек и православный христианин, а потом уже пастырь вашего киевского стада.

– Я никогда не забывал этого. Хотя и нынешний князь Владимир весьма милостив ко мне, – успокоил жида преосвященный Никифор.

– Так вот. Я послан божественным Комнином в знак его секретного расположения к внуку Константина Македонца, по прозвищу Мономах, которому император желает сделать невиданно щедрый дар. Это царская шапка и бармы, приличествующие новому сану, что готов признать за своим северным соседом отныне Византийский владыка.

– Божественный Алексей хочет короновать последнего отпрыска сгинувшей династии царским достоинством? Я не ослышался? – От изумления митрополит привстал со своего седалища. – Но это вызовет переполох в половине вселенной.

– Именно потому император желает держать церемонию в тайне. И ожидает от князя готовности соблюсти это условие. До поры, когда можно будет безболезненно объявить о коронации, а если такой срок не настанет, то Мономах всегда сможет протестовать, что ничего подобного никогда не случалось вовсе. Но нужен священнослужитель, облеченный достаточной властью и саном, чтобы достойно венчать на царство.

– И потому вы пришли ко мне, дорогой друг. – От восторга митрополит Никифор готов был расцеловать этого седовласого жида. – Вы правильно поступили. Княжеский двор – настоящий крольчатник. Там не присядешь по нужде, чтобы немедленно не собрать десяток зевак. И уж само собой, ваша тайна не продержалась бы и дня, чтобы о ней не стали звонить по всему городу.

– Но вам, ваше преосвященство, придется сделать так, чтобы князь явился на коронацию один. Только вы да я. И ни одна живая душа не должна более знать.

– Ну, слухи просочатся все равно. Только слухи всегда можно обвинить в недостоверности. Но все же с собой я возьму двоих прислужников. Не бойтесь, один из них монах, давший обет вечного молчания, а у второго вовсе отрезан язык. Когда я переговорю обо всем с князем, я дам вам знать, – заговорщицким шепотом сообщил Бен-Амину митрополит Киевский.

Через несколько дней ранним утром к дому процентщика Нахума подбежал безъязыкий служка, постучал в окна покоев Бен-Амина. Тихой мышью передал послание по-гречески. «Сегодня в ночь. Церковь Святой Софии» – только и значилось в послании без всякой подписи и печати отправителя. Но Бен-Амин тотчас все понял и приказал Нахуму к вечеру извлечь сундук из подклети и дать с собой нескольких надежных людей покрепче – для сопровождения куда он прикажет.

В церкви было пусто. Только у самого алтаря стояли двое и еще поодаль виднелась чья-то хлопочущая