белых одеждах с ярко-синими глазами.
– Скажи мне имя твое!
– Александр…
– Да, ты прав: это твоя тишина… Взор твой плавит ледяную громаду потока глубокого. Тает она, плачет, сияньем твоим смеется сквозь слезы. Неужели люблю я тебя? Это опять твои слезы виноваты. Отчего же плачешь ты?
– Зачем тогда ты, Судьба, создала меня таким бессильным? Коли стыдишься слез моих?
– Не стыжусь. Ибо в бессилии твоем – сила, что способна дарить мне свет белый. Все твое, все – ты. Даже свобода моя, даже любовь к тебе: все – только ты. Нет у меня, богини, ничего своего.
– Пощади меня! Ибо боюсь понять я слова твои. Не исчезай. Страшно мне дальше искать тебя. Там, за порогом тем уже ничего больше нет. Там бездна, которой тоже нет, представляешь? Я на краю ее самом стою…
– Ты опять прав: не исчезну, ибо люблю жизнь – люблю тебя. И боюсь: а вдруг меня, Волчицы Белой, нет? Могу ли быть я, коли все в мире этом – только ты?
– Не потому даже не погибну, Волчица моя, Судьба моя, что Ты меня любишь, а потому, что я Тебя люблю.
Из бездны ледяного потока, пустой, жуткой, небывалой, долго звал – зовет! – меня голос его. Он мечтал обо мне, не зная, не ведая, ворочусь ли. Он уступал, он дарил мне всю свою жизнь, ради меня хотел он вечно умирать. Не отзовись я, и не было бы меня, а он бы так и остался один на самом краю бездны. И превратился бы в Муку моего божественного Одиночества. Но я отозвалась на голос его вечным:
– Скажи мне имя твое!..
…Сухоруков долго бродил на пепелище. Вот и все, что осталось ему от палат его питербурхских. Вот и все… Все? Да нет, не все. Охота не закончена, усмехнулись тонкие губы, блеснули зловеще серые, безжизненно-холодные глаза.
– Я – тоже твой Охотник, Богиня Белая, – прошептал Анатолий Лукич заповедно-горькое. – Только вот ликом мрачен-сер, подобен Смерти. Вечно кружить мне вокруг тебя, взыскуя мести древней. Ибо все для меня началось в ней, все во мне жаждет вернуться к ней…
Зло и Тьма разделяют мир с богами, и разъединяют самый мир. Всякая тварь во тьме живет как бы сама по себе, на то она и тьма, чтобы в ней друг дружку и света не видеть. Связана тварь человеческая со всеми прочими тонехонькими нитями незримыми, что не рвутся, не рвутся даже богами. Именно Тьма не позволяет ослепшим богам разорвать нити мирские. Тьма моя есть причастие мира сего. А ты, как хочешь, Богиня Белая. Одно слово – Тринадцатая. Сострадай миру, страдай в нем и далее. Правда, и я – зверь, и звериные мои страсти сильнее меня. А ты – ты всего лишь Судьба, меня, зверя, отвергшая…
…В селе поморском Нюхче, что у самого Бел-моря приютилось, на окраине, почти что в чащобине лесной, странная пара заняла дом исчезнувшей лет сто назад ведьмы волчьей. Пара сия родственниками пропавшей оборотницы сказалась, чем неприятно жителей местных поразила.
Беловолосую бабу с пронзительно-желтыми глазищами, что в минуты гнева становились непроницаемо-черными, с зрачком вертикальным (знамо дело, диавольским!) кликали тоже диковинно – Мартой, а седовласого высокого мужика, мужа ее, молчаливого, с хитринкой во взоре веселой – Лександром Данилычем.
…Мы добрались до врат мира, над которым реет подпись незримая «Добро и мудрость». Удивлены ли мы? Мир сей расположился в сельце поморском, что вознеслось над самым Белым морем. Это – осколок малый моей Бореи, покинутой так давно, что и подумать страшно. Сию давность занесли крупинки песка времени, запорошили люди, залили осенние дожди. Этот мир дрожит свечой немеркнущей на ветру и огнем наинежнейшим. Укрыт он от взглядов враждебных облаками Тайны, охраной ему волна молочная моря Белого. И я верю, что в один из дней вознесется над миром сим Странствий Храм, и исчезнет из воя волчьего тоска лютая, неутолимая. Белым будет мир, белым. Ибо так записано в скрижалях великих вечной странницы, Судьбы.
Я есмь любовь. Лишь на вершинах моих просветляется тайная страсть и мерцает свет Бореи дивный. Не виновна я, что – волчица, очеловечившая свою сущность звериную. Ибо хоть немного, но хочу быть человеком. Многое могу, волка с глазами цвета неба обратила в доброго верного пса, приручила, обуздала. Знаю: еще больше могу, и не вижу границ силы моей.
Могу я только любить, только страдать. Могу!
Одно не смогла бы. Я не смогла бы никогда выжить без уголка сего земли, подле моря Белого, туманного. Здесь находятся петли мира и крайние пределы обращения светил. Я нашла кусок моей Бореи, уже небытной, ибо здесь прозрел что-то мир. Нашла и не потеряю уже никогда. В моей пылающей Любви к миру сему много Муки невыразимой. Загораются здесь бесчисленные звезды, рассеивается в них мечта о Солнце Волчьей Богини. Реальностью становится.
И больно было, и желанно сие обретение Бореи.
Плакал мир, далекий от нас, стенами имперскими, дворцовыми интригами паскудными огороженный: ибо только здесь из черных туч способен падать светлый, золотой дождь, но не там, во тьме власти земной.
Только здесь выбиваются из земли чистые реки, сливаются в отражавшее звезды великое море. Только здесь, но не там.
Там, как черные вороны, способны лишь метаться и кружиться тени мрачные несчастных Отпавших. Там мир безвольно мечтает, что будет, наконец, с Судьбой, что вернутся в него вещуны белые.
Вернутся ли? Узнает ли их мир? Или отринет по обыкновению?
Но ныне все мы далеко-далеко в прозрачном мареве туманном, да что там – еще дальше: там, где уже нет ничего, где призрачным светом мерцает царство Борейское, царство чистых Белых вод.
Там, где властвует бесконечный, истинный Покой.
