В первое мгновение взгляд ее был бессмыслен. Ей трудно было вернуться в реальность. Потом взгляд прояснился, и она узнала брата. Узнала! Слава всем богам!
Ужас, неприкрытый ужас читался в ее глазах. Она испугалась его, собственного брата!
– Это я, я… Не бойся…
Сашенька улыбнулся ей, вернее, постарался улыбнуться. Он даже не знал, в состоянии ли он еще улыбаться, а потому вскочил на ноги и обернулся к Сухорукову.
У того было довольно времени, чтобы передохнуть и вновь собраться с силами. Его лицо все еще оставалось серым от боли, но в глазах, в глазах уже трепетало пламя убийственной ярости.
– А ты – смелый щенок, – разлепил бледные губы Анатолий Лукич. – Жаль, что не особо умный, но очень мужественный. Это… это так трогательно.
И он зааплодировал. Эхо разнеслось по черному залу. Сашенька почти с ужасом смотрел на слишком длинные руки Сухорукова. Да разве ж то руки человеческие? Длинные непомерно, сильные пальцы, ногти у которых скорее уж напоминали убийственные когти древнего, давно уж вымершего ныне зверя, острые, словно клинки мечей янычарских. Тело покрывалось черным, жестким, как проволока, мехом. Лицо, а где лицо?
Сашенька и ведать-то не ведал, что воспоследует в конце сих трансформаций, в одном лишь был уверен наверняка: против сего существа ему не выстоять.
Страшный вой огласил стены древнего жертвенного зала. Волчица. Да что сможет сделать она супротив чудовища? Или сможет?
– Остановись, – волчица стояла неподвижно. – Ты забыл, что ты из Отпавших? И не дано тебе оборотиться окончательно?
Сашенька, обмирая, заметил, что не дается, не дается Превращение конечное проклятому Сухорукову!
Хрипловатый, глухой голос звучал отдельно от волчицы, сам по себе:
– Остановись, иначе огонь очищающий пожрет твое становище, Анат. Я слишком поздно узнала тебя, слишком поздно спохватилась. Но… лучше остановись.
–Ты умрешь! – прорычало получудовище, явившееся вместо Сухорукова. – Умрешь, Марта!
Если б волки могли смеяться, она б засмеялась.
– Боги древние не умирают, Анат. А вот ты – не бог, ты – Отпавший, что возомнил себя божеством мщения. Мщение рождает огонь. Слышишь, Анат?
Взрыв, страшный взрыв где-то высоко у них над головами. И шум жуткий огня, приближающегося к ним неумолимо по переходам черным.
– Бежим же! Бери ее, и бежим!
Сашенька подхватил сестру, сжавшуюся в комок, на руки. И ринулся вслед за волчицей. В глазах сестрицы трепетало безумие. Она дрожала всем телом. Бедная, бедная! Что можно сделать? Что?
Сзади напирал огонь, и силы – малые, ничтожные, всего лишь человеческие – были уже на исходе. Сейчас все кончится, сейчас. Ему не убежать, не спастись, и сестру зазря погубил, неумеха. Свет нестерпимый, Огонь опаляющий, искры изрыгающий. За ним дорога черная, обугленная, дорога выжженная. Во все стороны пламенем он рассыпается, ноги бегущих языком жадным лижет. То не огонь простой, то звезда огня белого, что накроет всех с головой. Не спастись, не спастись…
Свежесть широкой реки ударила в лицо.
Неужели – спасение?
Камыши, серое утро раннее. И Она… древняя богиня, воплощенная в человеке. Сашенька опустил устало сестру на влажную землю холодную, рухнул рядом, уткнулся лицом в грязь, ощущая нечеловеческое блаженство. Парализованный смесью ужаса смертного и муки, он не мог даже говорить. Юный князь мог лишь вспоминать. Тьму белую, зимнюю, березовскую, за окном, отца у печки, что шепчет истово непонятное, волнующе-горькое:
«Одинокая Богиня Белая, имя чье настоящее и произнесть-то я не моги, плывет в бездне внешней тьмы, плывет до начала мира. Богиня моя Белая, любовью исполненная, пролейся ливнем блистающих духов, пусть выйдут оне во все миры, волхами белыми станут. Я – твой Охотник, вечно кружить мне вокруг тебя, взыскуя возвратиться к любви твоей. Ибо' все началось в любви; все жаждет вернуться к ней…»
– Вы – живы, волчата, и это самая главная моя победа, – раздался над ним глухой голос Марты.
Он слегка поднял голову.
– Куда ты… Мама…?
Засмеялась хрипло, откинув голову, тряхнув бело-серебристой лавой волос.
– Узнал, узнал, волчонок. Куда я? В поток ледяный, глубокий. Меня твой батюшка уж заждался, пора. Ибо все началось в любви, все жаждет вернуться к ней. И я. Заждались меня волхи белые да батюшка твой.
– А мы? – испугался Сашенька скорой, окончательной потери. – Как же мы?
– Что – вы, волчата? – казалось, ей стало горько. На одно мгновение. Практически незаметное мгновение. И все же он его почуял. – У вас останется великая вещь – время. Не год, не сотни лет. Больше, волчонок, много больше. Все время мира…
И Белая Волчица, разметав мириады брызг, бросилась в воду…
…Мне стоило большого труда прыгнуть в ледяную воду. Холод подобен шоку, погружение – маленькой смерти. Шкура воды становится моей собственной белой шкурой, она ощущается иначе, чем липкие прикосновения тьмы. Я плыву, и этот заплыв – неотвратим.
Одна я, наедине с собой, безымянной, и моими движениями. Рыбы —немы. Все возможно в воде, преодоление себя чрез отделение от имени, прощание со страстями, сосредоточенность абсолютная на душе, жертве принесенной, смертности.
Символ рыбины сделался символом грустного (синеглазого!) человека из Вифлеема. Он, как и люди росские, рожден водой, захлестнувшей мою Борею. Вода сильней всего. Вода принимает тебя, крутит твоей судьбой, как ей заблагорассудится, играет тобой, ответствует на все твои трепыхания, не позволяя позабыть, что силы твои скудны.
Она способна победить тебя, коли отважишься ты, человече, заплыть слишком далеко во Тьму.
Давно же я не плыла в глубоком ледяном потоке. Бегство от вечно ссорящегося мира, голоса которого становятся все отвратительней. Вызов: как далеко заплывешь ты, пока не ощутишь незримую границу, усталость конечностей и груз, что потянет тебя ко дну. Заплыв – это вдохновение, а возвращение после него в мир есть поражение. Разочарование. Мне – к горизонту, я оттягиваю момент капитуляции возвращения к людям.
Сей глубокий поток ледяный слишком мелок, чтобы унять беспокойствие Покоя. Он ограничен, словно жизнь человеческая. Мрачен, и берега все в иле. Но все равно, ибо одинока я в плавании моем.
Вода, ставшая кожей, вода, сделавшаяся прозрачностью мыслей. Мой старый Князь, как же ты далеко, ты знаешь об этом и молишь за то прощения.
Я плыву потоком ледяным, и я свободна. Иногда мне хочется отказаться от движения, остановиться. Захлебнуться. Не рыскать волчицей белой, Судьбой. Вода так легка и доступна. Она принимает любого в своей всесострадательнейшей окончательности. Прощает все смывая, что было, есть и будет. Сей уход был бы жертвой исчерпанности.
Предутренние небеса черны, и луна отражается в зеркале моего ледяного потока. Мои движения становятся замедленней, ноги наливаются тяжестью свинцовой. Мы одиноки во всем, что вершим, и всякая попытка приближения к другой душе живой не сможет изжить нашего одиночества. Черный цвет есть все, это цвет Ничего, он пачкает все белое, чистое. В мгновенье то, когда вода смыкается над моею головой, я вижу пред собой лицо Князя. Я забыла о нем! Я не смогу уйти до тех пор, пока нужна ему, уже лишенному имени. Это – возвращение. Возвращение в мир есть поражение. Разочарование. Великая боль и великое счастье.
Я плыву к далекому, смутному берегу. Я вижу только лунный свет, танцующий на воде. Моя воля движет волнами. Рыбы следуют за мной к берегу. Движение приносит боль. Терпение. Осталось уже немного.
Дно под ногами, зыбкое, но дно. Острые камни, но им не дано взрезать мои ступни. Добро пожаловать вновь в сей заснувший в состоянии ненависти и вечной ссоры мир.
Берег. Пустота. Камни. Огонь во тьме. Слабый, жалкий, но все-таки огонь. И седовласый человек в
