Месяцем раньше Орджоникидзе оставил дорогие его сердцу горы Чечни и Ингушетии, спустился в долину Арагвы. Он рвался в Москву. Все обычные пути были отрезаны деникинцами, англичанами, закавказскими националистами.

Добрую идею подбросил Камо. Как-то среди ночи он разбудил Серго, жившего вместе с ним на нелегальной квартире.

— Из Баку Анастас Микоян отправляет в Астрахань лодки с бензином. Ты понял?

Как всегда, план Камо был дерзок и опасен. Грузинские меньшевики и азербайджанские мусаватисты по нескольку раз проверяли всех пассажиров на линии Тифлис — Баку. В бакинской гавани, помимо полицейских и таможенников, шныряли тайные агенты. В море патрулировали английские сторожевики, эсминцы и корабли белогвардейцев. И все-таки рыбницы, баркасы, 'туркменки' доставляли из Астрахани в Баку оружие, в обратный рейс уходили с бензином и смазочными маслами. За неудачу расплачивались жизнью. На тех же началах могла осуществиться и морская экспедиция Серго.

Из Тифлиса выехали вчетвером — Камо, Серго, Зина и Варо Джапаридзе, только что освобожденная из Метехского тюремного замка. Мужа Варо — Алешу Джапаридзе англичане расстреляли в числе 26 бакинских комиссаров.

До Баку добрались без происшествий, а там Дальнейшей судьбой 'морской экспедиции' занялся Анастас Микоян, руководивший подпольной коммунистической организацией. Он и познакомил Орджоникидзе с астраханским большевиком Дудиным, 'хозяином' баркаса, якобы пришедшего из ближайшего иранского порта Энзели за бензином. В самом деле Дудин привез оружие для возникшей в те дни на юге Азербайджана Муганскои советской республики.

Накануне отплытия дела экспедиции сильно пошатнулись. Провалился большевик, державший по заданию подпольного центра бакалейную лавку. Все продукты, запасенные для Серго и его спутников, попали в руки мусаватистской полиции. С большим трудом заново достали немного рису, черной икры и сухарей.

Еще большей неожиданностью явилось сообщение Дудина, что баркас взяла под свое строгое наблюдение таможня. Сменяя друг друга, чиновники дежурят круглые сутки. Никто, кроме матросов, не смеет подняться на палубу. Тут уж Камо пришлось тряхнуть стариной — разыграть маленький спектакль. Все проявили незаурядные актерские дарования — и экспедиция вышла в открытое море.

Зинаида Гавриловна тихонько сказала на ухо Серго:

— Сегодня тринадцатое июня, и нас тринадцать человек на лодке!

Серго успокоил ее, уверил, что он имел много случаев убедиться: нет числа более счастливого, чем тринадцать. Никто не подозревал, что до Астрахани придется промаяться — снова счастливое число! — тринадцать суток.

'…Утром я проснулся поздно, — рассказывал И.Г. Дудин в своей не увидевшей света автобиографической повести 'За фронтовой полосой'. — Была половина двенадцатого. Баркас стоял без движения. Парус беспомощно повис.

Пошли напряженные часы, затем дни. Казалось, что какой-то злой рок нарочно остановил нашу лодку в таком месте, где больше всего грозила опасность. Пять мучительно долгих дней и ночей мы провели в бесплодном ожидании ветра. Молча лежали где попало: кто в трюме, кто на палубе. Иногда парус, словно дразня нас, вдруг начнет трепыхаться. Горячий воздух короткой волной, точно вздох больного, жарко дохнет в лицо. Сердце радостно встрепенется — неужели долгожданный ветер? Однако радость минутная. Парус снова безжизненно висит на рее.

На одиннадцатый день нашего пребывания в море Камо обнаружил, что продовольствие на исходе. Особенно плохо обстояло с пресной водой. Камо взял на себя обязанности каптенармуса и кашевара. Мы безропотно готовы были отказаться от пищи, но когда стали выдавать воду в сутки по два стакана, казалось, не выживем.

Пятые сутки стоянки на одном месте — двенадцатый день нашего общего пути — были неслыханно тяжелы… В пересохшем горле вместо слюны какая-то липкая белая пена. Казалось, дышать нечем. Сон потерян. Во всем геле слабость, мысль то обостренно работала, то совершенно затухала.

Серго и Камо подолгу сидели на корме.

Вечер тринадцатого дня принес нам радость. Я лежал в трюме в забытьи. Очнулся, слышу голоса и беготню на палубе, затем всплеск воды за стенкой; хотя и слабо, но явственно слышу шорох за бортом.

В чем дело? Неужели ветер? Собираюсь с силами, выскакиваю на палубу. У всех радостные лица. По небу быстро бегут разрозненные облака. Паруса нашего баркаса развернуты бабочкой, ветер попутный, но еще слабый. Делаем не больше шести-семи узлов в час.

Вскоре мы всей семьей сидели в полутьме на верхней палубе… Вместо чайника над огнем висел котелок, в котором Камо из остатков риса варил кашу, торжественно названную им 'шилоплов'.

Ветер нарастал. К двенадцати часам он настолько окреп, что баркас ринулся с большой скоростью, держа курс прямо на Астрахань. На рассвете мы увидели рыбацкие лодки.

Вскоре на наши призывы подошел паровой катер и взял нас на буксир. Мы получили пресную воду — пили, смеялись, обнимали друг друга. В котелке над таганом варилась свежая рыба. Через несколько часов мы были в Астрахани'.

Астрахань, полусгоревшая во время недавнего контрреволюционного мятежа, ежедневно подвергавшаяся налетам английских эскадрилий, жила по суровым законам фронтового города. Военные моряки потребовали у всех, кто был на баркасе, — по тем временам они считались пришедшими из-за границы, — документы. Серго ничего предъявить не мог. Он еще зимой, отправляясь в тыл к деникинцам, сжег свой мандат.

— Вам, гражданин, придется пойти с нами в особый отдел! — объявил Орджоникидзе начальник патруля, молодой подтянутый моряк в голландке и форменке, из-под которой выглядывал полосатый тельник. На узком кожаном ремне у него висел огромный маузер в деревянной кобуре.

Камо и Дудин возмутились. Серго же встал на сторону матросов. Попросил только, если можно, отправиться не в особый отдел, а к командующему флотом Раскольникову. [77]

— Командующий знает меня много лет. Мы — друзья.

Серго доставили на двухпалубный пароход 'Короленко', в походный штаб комфлота. Вахтенный начальник доложил командующему:

— К вам неизвестный человек без документов. Называет себя Серго.

— Серго? Немедленно просите его! Нет, я сам…

Раскольников, изменив своей морской невозмутимости, выскочил из салона. Вахтенный едва успевал за длинноногим командующим. У трапа ждал Орджоникидзе.

Высокий могучий Федор, Федорович сжал Серго в объятьях. Трижды крепко расцеловались. Начало их дружбы относилось еще к 1912 году. У Раскольникова Серго провел и последнюю ночь перед арестом и заключением в Шлиссельбургскую крепость.

Сейчас Раскольников объявил, что он помимо всего еще и должник Серго.

— Ты, наверное, не знаешь, — рассказывал Федор Федорович, — нас, нескольких балтийских моряков, в начале интервенции захватили в плен англичане. Любезно дали понять, что долго держать нас не станут, отправят к праотцам. Я подбадривал себя словами Гёте:

Как-то утром полный поворот руля, — продолжал Раскольников. — Джентльмены осведомляются о нашем самочувствии, поздравляют со скорым возвращением на родные берега. И все потому, что некий чрезвычайный комиссар арестовал английскую военную миссию. Обменяли нас на двенадцать офицеров.

— За такую мою доброту вези меня, Федор Федорович, поскорее к Кирову.

Вскоре они втроем сидели на тесном диване в кабинете Сергея Мироновича. Потом комфлота вернулся