второй ссылке уже будет написано «Прощай, немытая Россия».
«В известном смысле, – заметил Владислав Ходасевич, – историю русской литературы можно назвать историей уничтожения русских писателей». Не знала Русь того, что Радищев называл частной вольностью, гуманисты XIX века свободой, а мы – правами человека. Однако в течение десяти лет после смерти Пушкина проблемы, связанные с выездом, несколько упростились.
Русское дворянство начало получать выездные паспорта почти без мытарств, даже декабристы отправлялись за границу. Притом всегда были исключения, или, точнее, оставался контроль: кто, куда и с какой целью отправляется. Заграница оставалась в глазах властей некоей зоной особого режима. Для отдельных выезжавших процедура превращалась в унижение, а то и в абсурд. Когда император разрешил академику Иосифу Гамелю, историку, путешественнику и инженеру, поездку по научным делам в Нью-Йорк, он начертал: «Согласен, но обязать его секретным предписанием отнюдь не сметь в Америке употреблять в пищу человеческое мясо, в чем взять с него расписку и мне представить».
С переменой царствования (т.е. после смерти Николая I) наступила льготная пора для русских путешественников, которые «высвобождены были от паспортных стеснений при отъезде, считавшихся прежде нужными для благоденствия и устойчивости порядка». Но вот вопрос: смог бы Пушкин воспользоваться новыми благами путешествий, доживи он до послаблений второй половины ХIХ века? Пример – отношение властей к Ивану Тургеневу.
Четыре года писателю не давали паспорта, но потом он полжизни провел за границей, стал заметным явлением западной литературы и там, «кажется, окончательно пустил корни» (его собственное выражение). «Европа единодушно дала Тургеневу первое место в современной литературе», – писал лондонский журнал «Athenaeum» в 1883 году. Русский классик не стал бы европейским, отгороди его от Франции. На родине же, поскольку Тургенев состоял под надзором полиции, для него, как писал Анненков, при выезде за границу «требовалось соблюдение старых порядков и ходатайство особого разрешения».
В другом случае Министр внутренних дел Валуев направил в губернию совершенно секретную депешу о том, что если литератор Николай Чернышевский обратится с прошением о заграничном паспорте, оного не выдавать, а представить на разрешение в министерство. Для поднадзорного Пушкина свобода выезда не наступила бы и после смерти Николая Павловича.
Дважды путешествовал по заграницам родственник Пушкина Лев Толстой. Вернувшись, он после обыска в Ясной Поляне приходит к мысли вообще покинуть Россию: «Я и прятаться не стану, я громко объявлю, что продаю имение, чтобы уехать из России, где нельзя знать минутой вперед, что меня, и сестру, и жену, и мать не скуют и не высекут, я уеду». Типичная реакция русского интеллигента: желание уехать как следствие притеснений. В старости Лев Толстой бежал из дома – похоже, с дальним прицелом осесть на Святой земле.
Российские власти всегда параноидально боялись неконтролируемого слова. Помогали ли запреты? Временно – безусловно, помогали: отодвигались опасные публикации, отсрочивалась утечка нежелательной правды о происходившем в стране. Власти понимали, что литератор не может быть отделен от литературы изгнанием, поддерживает контакты с оппозицией.
Конечно, тайная полиция старается влиять на умы подданных и за границей, но это сложнее. Когда писатель и дипломат Иван Головин выпустил в Париже книгу, русское правительство потребовало через посольство, чтобы он немедленно вернулся. Головин возвращаться отказался, став, таким образом, политическим эмигрантом. Он получил английское подданство, но и после опасался, что его выкрадут.
И такое бывало, ведь Головин раздражал российские власти. Он написал ряд интереснейших, острых книг на французском и немецком: «Россия при Николае I», «Русский характер», «История Петра Великого», «Прогресс в России», «Российская автократия», «Русский нигилизм». Не вернулся он даже тогда, когда был прощен Александром II. Книги Головина, хотя идеи его использовались многими авторами, не переводились на русский и в ХХ веке. «Замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…» (VI.452). Сказано это Пушкиным о другом писателе, но применимо ко многим.
Сосредоточенный на национальном самосознании Достоевский, говоря о Пушкине, соглашался, что «стремление наше в Европу, даже со всеми увлечениями и крайностями его, было не только законно и разумно в основании своем, но и народно, совпадало вполне с стремлениями самого духа народного, а в конце концов бесспорно имеет и высшую цель». Лучшие творческие годы Достоевский провел за границей, а самые страшные – в России. Он ездил за границу трижды: первый раз после ссылки, второй – с любовницей, третий – с женой бежал от долгов на четыре года. Когда вернулся, его поразила двуликость Петербурга, которую он до этого не замечал: сочетание европейской столицы с захолустьем.
А в романах Достоевского, наоборот: отношение писателя к теме бегства за границу негативное. Есть мнение, что такой взгляд сложился у него под влиянием внимательного чтения понадобившейся ему книги по уголовному праву. В ней говорится, что из стран Европы в Америку отправлялась лихая публика. Англия избавлялась «разом от всех мазуриков, бродяг, отъявленных злодеев и людей подозрительных».
В «Бесах» писатель рассказывает о нескольких русских, среди которых были и помещики, и офицеры. Они отправились в Америку на четыре месяца; там их били, обсчитали, они остались без работы и без средств, чтобы вернуться назад. С горем пополам они вернулись. В «Дневнике писателя» Достоевский комментирует сообщение газет о предполагаемом бегстве трех гимназистов в Америку – «изведать свободный труд в свободном государстве». Событие врезалось писателю в память, ибо два года спустя в рукописной редакции «Подростка» появился герой, который намеревается бежать в Америку. Апофеоз этих раздумий: Дмитрию Карамазову предлагает скрыться в Америку черт.
Проблема бегства из России наличествует, начиная с Карамзина, у многих русских классиков: в «Лихой болести» у Гончарова, в «Вешних водах» у Тургенева. Стив Облонский из «Анны Карениной», не зная, куда деться от домашнего скандала, вспоминает сон: он обедал в Дармштадте, но это было в Америке, и там «столы пели» и были «маленькие графинчики, и они же женщины». Начитавшись Фенимора Купера, о бегстве в Америку пишут Чернышевский в «Что делать?», Чехов в «Мальчиках», Короленко в «Без языка».
В середине ХIХ века русские добирались в Париж подпольно, поскольку упоминание Франции в их паспортах из-за страха властей перед революцией было запрещено. Через десять лет после смерти Пушкина к Анненкову в Париж приехал Александр Герцен, который решил, что «выдыхаться в вечном плаче, в сосредоточенной скорби – не есть дело. Что же мне делать в Москве?.. Тяжелая атмосфера северная сгибает в ничтожную жизнь маленьких прений, пустой траты себя словами о ненужном, ложной заменой истинного дела и слова…». Анненков вспоминает, как выслушал от Герцена юмористическую повесть об усилиях, какие потребовались ему для выезда. Получив приличное наследство, Герцен сумел (возможно, за взятки) добиться снятия полицейского надзора и выхлопотал паспорт.
Трудно переоценить значение вольного русского слова за границей, того, которое запрещалось в России. Пушкину и не снились такие возможности. Герцен создал прецедент, и после запрещения журнала «Отечественные записки» Салтыков-Щедрин обсуждал идею повторить путь Герцена, уехать за границу, стать политическим беженцем и там возобновить издание «Отечественных записок» в условиях вольной русской печати.
Получается, что заграница гарантировала жизнь свободную, спокойную, творческую, а Россия нужна была писателям для несчастий. Салтыков-Щедрин сформулировал так: «У нас лучше потому, что страдают больше». Время в России менялось, становилось свободнее дышать внутри страны, необходимость эмиграции делалась менее очевидной. Но и в конце XIX – начале XX века существовала подпольная «железная дорога», по которой приходилось бежать на Запад тем, кто не мог выехать легально.
И все же мысль о том, что русским писателям лучше жить за границей, мягко говоря, спорна: эмиграция приемлема не для всех, отнюдь не всегда, и в принципе лучше, если бы писателя к этому не вынуждали. У людей искусства хорошей жизни в России никогда не было, однако не процветали они и в эмиграции, ибо оставались теми, кем их создала природа, и обращались мыслями к брошенному дому – особенно писатели, связанные пуповиной с родным языком. Балеринам и музыкантам всегда было на Западе легче, чем поэтам.
Редкие исключения только подтверждают практику. Даже Тютчев писал стихи почти только на русском, хотя говорил по-русски менее свободно, чем по-французски или по-немецки. Набоков писал на своем странном английском, но не стал таким американским писателем, как Стейнбек, Чивер или Фолкнер.
К тому же патриотические тенденции всегда были сильны в России. Чувство меры при выражении любви
