Гоголь мечтал двинуться за границу после гимназии, а затем из Петербурга, когда критика разругала его первую поэму. «В беспокойном искании жизненного дела», как замечает А.Пыпин, Гоголь отправился за границу, но через месяц вернулся, объясняя поступок то Божьим провидением, то безнадежной любовью. «Его тянуло в какую-то фантастическую страну счастья и разумного производительного труда… такой страной представлялась ему Америка. На деле, вместо Америки, он попал на службу в департамент уделов».
После Гоголь ездил в Европу, угнетенный нравственными тревогами, чтобы отдохнуть под другим небом. Отъезд он рассматривал особым образом: «И нынешнее мое удаление из отечества, оно послано свыше, тем же Провидением, ниспославшим все на воспитание мое. Это великий перелом, великая эпоха моей жизни». По замечанию современника, в Петербурге он выглядел хмурым, а когда Анненков встретил его в Риме, то был «чудный, веселый, добродушный Гоголь». Он жил в Германии, Швейцарии, Франции. Узнав о смерти Пушкина, написал Погодину, что решил вообще не возвращаться в Россию: «Ты предлагаешь мне ехать к вам. Для чего? не для того ли, чтоб повторить вечную участь поэтов на родине?».
Рим стал его вторым отечеством. Впечатления Гоголя пестрят неумеренным количеством восклицательных знаков: «Что за воздух! Кажется, как потянешь носом, то по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри!.. Верите, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были величиною с добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны». Это состояние в Риме писателя, работавшего над «Мертвыми душами».
Гоголь любил Италию. Как писала его приятельница Смирнова-Россет, там «его душе яснее виделась Россия». Там он был бодрым и оживленным, а в Москве сходил с ума. В письме к Данилевскому из Эмса он писал: «У меня нет теперь никаких впечатлений, и мне все равно, в Италии ли я, или в дрянном немецком городке, или хоть в Лапландии… Зато я живу весь в себе, в своих воспоминаниях, в своем народе и земле…». Но в Россию не едет: «…о России я могу писать только в Риме».
Дозволенный срок пребывания Гоголя за границей истекал, и, не желая возвращаться, писатель стал хлопотать о новом заграничном паспорте. «Не вознегодуйте, – пишет он послание Николаю I, – что дерзаю возмущать маловременный отдых Ваш от многотрудных дел моей, может быть неуместной, просьбой… знаю, что осмеливаться Вас беспокоить подобной просьбой может только один именитый, заслуженный гражданин Вашего Государства, а я ничто: дворянин незаметнейший из ряду незаметных, чиновник, начавший было служить Вам и оставшийся поныне в 8 классе, писатель, едва означивший свое имя кое-какими незрелыми произведениями».
Когда Гоголь писал это, он был уже известен в России, жил за границей и надумал совершить поездку по святым местам в Палестине. Заканчивал письмо царю Гоголь так: «…По возвращеньи моем из Святой Земли я сослужу Вам службу также верно и честно, как умели служить истинно Русские духом и сердцем. Тайный, твердый голос говорит мне, что не останусь я в долгу перед Вами, Мой Царственный Благодетель, Великодушный спаситель уже было погибавших дней моих! Двойными узами законного благоволения и вечной признательности сердца связанный с Вами вечно Верноподданный Ваш Николай Гоголь».
Пребывание в Иерусалиме не впечатлило Гоголя. Когда однажды в Назарете его застиг дождь, ему показалось, что он просто сидит в России на станции. Из Палестины через Константинополь и Одессу Гоголь вернулся в Россию. Провел он за границей двенадцать лет, более половины творческой жизни, и всегда рвался туда уехать. «С того времени, как только ступила моя нога на родную землю, мне кажется, как будто я очутился на чужбине».
Решил уехать из России поэт и профессор греческой словесности Московского университета Владимир Печерин Он твердил, что не может вынести душной политической атмосферы. Фальшь обязательной религии, разочарование в профессорстве и литературный тупик в стране, где «невозможно было ни говорить, ни писать, ни мыслить», подталкивали этого мечтателя и поэта бежать за тридевять земель. Может быть, его судьбу примерим для Пушкина?
Печерин решил скопить денег и стал давать уроки. Начальство долго сомневалось, выпускать ли его. Он сделался нелюдимым, а перед самым отъездом уведомил попечителя, что не вернется. Окажись Пушкин во Франции, да еще без денег, он мог бы воскликнуть, как это сделал Печерин: «Теперь я свободен и легок, как птица: ни копейки в кармане и ни облачка заботы на сердце! Ведь я во Франции! Будущее мне принадлежит, путеводная звезда сияет надо мною!».
Громоздкие эти стихи были написаны, как Печерин сам потом говорил, «в припадке байронизма». «Бедная страна, – говорил он о России, встретившись с Герценом, – особенно для меньшинства, получившего несчастный дар образования».
Средства у Печерина кончились. Живя в Швейцарии, он не знал, чем завтра заплатит за обед. Попечитель Московского университета граф Строганов послал ему некоторую сумму, но он от нее отказался, ибо возвращаться и не думал. При всех сладостных мечтах о свободе следовать французскому девизу: Pain bis et Liberte! (Черный хлеб и свобода!) – в реальности оказалось непросто.
Живя в Цюрихе, Печерин предлагал встреченным там русским вместе ехать в Америку, чтобы основать общину, свободно выпускать журнал и книги. Он считал Штаты страной, в которой каждый человек может реализовать свои возможности, но сам попал в Англию и сделался монахом иезуитского ордена. Он громко заявил: «Россия никогда не будет меня иметь своим подданным».
Прожив долго на Западе, Печерин постепенно становился все более горячим патриотом – логически замкнутый круг неуживчивого русского интеллигента. Свои записки назвал «Оправдание моей жизни» и в них писал, что отказаться от России нельзя, как невозможно отказаться от матери:
Более удачно осуществил жизненный путь, который Пушкин примеривал на себя с юности, Федор Тютчев. Закончив учение в девятнадцать лет, Тютчев благодаря протекции родственника оказался сверхштатным чиновником русской миссии в Мюнхене. Женился на баварской аристократке графине Ботмер, и салон Тютчевых сделался европейским культурным центром, о каком Пушкин мог только мечтать.
Печатался Тютчев и на родине, и в Европе, стал секретарем посольства в Турине. В год смерти камер- юнкера Пушкина Тютчев – уже камергер и статский советник. Вторая его жена баронесса Эрнестина Дёрнберг учила русский, чтобы понимать произведения мужа. Когда Тютчев за служебные нарушения был лишен звания камергера и отправлен в отставку, он снова поселился в Мюнхене. Двадцать два года с незначительными перерывами он провел на Западе. Вернувшись, восстановил свое положение и звания, в обществе считался не только большим поэтом, но и блестящим мыслителем.
Семнадцати лет заговорил о том, чтобы отправиться за границу Михаил Лермонтов: «На Запад, на Запад помчался бы я». Он называет умершего отца «изгнанником на родине» и размышляет о Шотландии, земле его предков, которую он считал своей, как говорят сейчас «исторической родиной»:
«В горах Шотландии моей» копирует пушкинское «Под небом Африки моей» (V.26). В стихотворениях и в «Странном человеке» есть, как писал Б.Эйхенбаум, «намеки на то, что осенью 1831 г. Лермонтов собирался уехать за границу». Отец его героя Арбенина говорит о будущей поездке в Германию. «Романс к И…» начинается по-пушкински:
Наказанный, как и Пушкин, за вольный стих, Лермонтов отправился в первую ссылку на Кавказ. Ко
