Мануэл очень осторожно положил Милку на кровать и попятился к дверям. Жозе удивленно спросил что-то у него по-португальски. Ману молча, решительно помотал головой. Жозе повысил голос – впервые на моей памяти. Ману посмотрел на него, затем, с нескрываемым ужасом, – на Милку, что-то быстро и виновато произнес и выскочил в коридор.
– Филью ди пута![14] – заорал ему вслед Жозе.
– Не кричи. – Я уже все поняла. – Я тебе помогу.
– Разве ты умеешь? – сердито спросил он. – Ты это видела когда-нибудь?
– Нет. Но не бойся, у меня нервы хорошие.
Я лгала. Я еще очень хорошо помнила, как чуть не лишилась чувств в медицинском училище. Но на кровати готовилась рожать моя сестра, и, кроме меня и Жозе, помочь ей было некому.
Дальнейшее я помню смутно. Помню бешено бурлящую воду в эмалированной кастрюле на плите, в ней – большие швейные ножницы. Помню перепачканные в крови простыни, полотенца, разбросанные по комнате. Помню серое, искаженное лицо Милки, вцепившейся в мою руку: она изо всех сил старалась не стонать, чтобы не пугать детей в соседней комнате. Помню спокойное, сосредоточенное лицо Жозе, его уверенно двигающиеся руки, ровный голос:
– Давай… Стоп. Давай еще… Стоп. Жди. Терпи. Еще немного. Давай! Сандра, полотенце. Воду. Еще полотенце. Есть! Мадонна, это девочка! Сандра, ножницы!
И – низкий, сердитый детский писк. И смугленький комочек в высоко поднятых черных руках Жозе, и усталое, мокрое от пота лицо Милки с прилипшими к нему волосами. И вопль тети Ванды из прихожей:
– Где моя девочка бедная?!
И предупреждение Жозе:
– Стоп, еще не все, рожаем плаценту… Сандра, таз! И возьми ребенка!
И приближающийся топот в коридоре: врачи из «Скорой», по традиции, прибыли последними.
К утру все успокоилось и улеглось. Милка наотрез отказалась ехать в роддом («А зачем?!»), и врачам оставалось только зарегистрировать новорожденную, дать успокаивающее матери и констатировать идеальную работу Жозе. Тот еще четверть часа не давал эскулапам уехать, жадно расспрашивая о похожих случаях и проводив их до самой машины. Милку решили не переносить и оставили в комнате Жозе и Мануэла, с ней осталась всхлипывающая тетя Ванда, спящих детей унесли Милкины сестры. Я, едва стоящая на ногах, с трудом довела себя до душа, долго стояла в горячих, обжигающих струях, потом пустила ледяную воду, и это помогло. Растеревшись полотенцем, я оделась и вышла на кухню, где уже третий час сидел Мануэл.
Он коротко глянул на меня, опустил голову. Я придвинула табуретку, села рядом, прижалась к его плечу.
– Не переживай ты… У меня тоже так было. Я из-за этого медучилище бросила.
– Я тоже брошу, – хрипло сказал он. – Зачем, если все равно не могу… Жозе может, а я не могу.
Я молчала, понимая, что он прав. Чуть погодя сказала:
– Переведись на другой факультет. Еще можно.
– Нет. Я хочу домой.
Ману встал. Прошелся по кухне, замер у окна, почти полностью загородив его. На фоне светлеющего неба его огромная фигура казалась черной. Стоя спиной ко мне, Мануэл спросил:
– Ты летишь со мной?
– Нет.
– Нет? – Он подошел, сел на пол возле меня, положил голову мне на колени. Поцеловал мою ладонь, шепотом попросил: – Едем… Я люблю тебя. Не веришь?
– Верю. Не надо, Ману. – Я смотрела поверх его головы на мутное пятно света, образующееся на кухонной стене. – Не поеду я никуда. А тебе… надо ехать, конечно.
Он молча кивнул. Поднялся, взял меня на руки и понес в спальню.
Мануэл улетел через месяц, в начале мая, не закончив даже курса. В аэропорт вместе с ним поехал Жозе: я осталась дома и правильно сделала: вернувшись, Жозе рассказал, что Ману там провожал целый девичий отряд, зареванный и безутешный. Представив себе гроздь девчонок, висящих на Мануэле, я посмеялась, вздохнула и сказала Жозе, что тоже скоро уезжаю.
– Куда?
– В деревню. На все лето. Смотри не забывай газ гасить. А полетишь в Баию на каникулы – ключи Милке оставь.
– Не забуду.
Я собиралась так же, как в прошлом году, пробыть до осени у Маруськи и даже отправила ей телеграмму, но за день до планируемого отъезда ко мне вдруг явился Жиган, которого я не видела с зимы. Он показался мне похудевшим, но, в общем, не изменившимся. Только его смуглая физиономия потемнела еще сильнее: налицо был крепкий тропический загар.
– Как живешь, мать? – спросил он, шагая в прихожую и, по обыкновению, не здороваясь.
– Твоими молитвами, – ответила я, слегка озадаченная его появлением. – Тебе чего?
– Мы щас с тобой в одно место поедем.
– Чего?! – испугалась я. – Ты рехнулся? Никуда я не поеду! Зачем это еще?
– Нужно, – пояснил Жиган. – Мне Боцман велел, с ним и выяснять будешь.
– Я ему сейчас позвоню, – твердо сказала я, берясь за телефон. Жиган пожал плечами и курил у открытой форточки все время, пока я ругалась по телефону с Боцманом. Тот подтвердил, что мне действительно нужно подъехать, что эта поездка абсолютно безопасна, ничуть не криминальна, к деятельности Боцмана и Жигана не имеет никакого отношения и много времени не займет. Просто есть разговор, который неудобно вести по телефону. Меня все это ничуть не успокоило. Но я подозревала, что, если я буду продолжать отказываться, Жиган доставит меня по месту надобности насильно. Поэтому я назвала Боцмана паразитом, бросила трубку и пошла одеваться, на всякий случай заглянув к соседям и предупредив Милку:
– Если вечером не вернусь – звони ментам!
Жиган, слышавший это, усмехнулся, но промолчал.
На улице стоял теплый вечер конца мая. Сирень уже отцвела, но в воздухе странным образом еще чувствовался ее сладковатый, чуть вяжущий запах. Воздух звенел от воплей ребятни, гоняющей мяч в деревянной коробке футбольной площадки. Я невольно вздохнула, вспоминая, как по этой площадке скакали и ходили колесом мои атлеты-бразильцы. Жиган, видимо, подумал о том же, потому что сквозь зубы спросил:
– Что ж ты со своим дуболомом в Рио не улетела?
– Тебя забыла спросить, – отпарировала я. – Ты, кажется, тоже к Марии собирался!
– А я был, – как ни в чем не бывало ответил Жиган.
Ахнув, я вцепилась ему в плечо, требуя подробностей, но он очень невежливо стряхнул меня и, ни слова больше не сказав, открыл дверцу джипа. Я обиженно села и всю дорогу сидела молча.
Мы проехали Таганку, набережную, пересекли мост, миновали Коломенское, выехали на Каширку. Вскоре по сторонам дороги замелькали однотипные бело-голубые панельные дома окраин. Мне снова стало тревожно, я очень хотела спросить у Жигана, куда мы все-таки едем, но было понятно, что это бесполезно. Еще больше я забеспокоилась, когда Жиган, не отводя взгляда от дороги, спросил:
– Мать, у тебя с сердцем как? Никогда проблем не было?
– Нет… А что, Жиган, что?!
– Да ничего, так спросил.
– Слушай, я сейчас из машины прыгну!
– Да ради бога, – невозмутимо разрешил он, увеличивая скорость. Я с досады выругалась (Жиган даже головы не повернул) и остаток пути ехала как на иголках.
Мы остановились в обычном дворе перед старой девятиэтажкой, утопающей в зелени тополей. Жиган вышел, помог выйти мне. Мы поднялись на третий этаж, Жиган открыл дверь своим ключом.
– Ну вот, доставил, – сказал он кому-то. В маленькой прихожей не было света, и мне пришлось долго щуриться, прежде чем в двух силуэтах я разглядела Боцмана и Ибрагима.
– Мужики, ну что за цирк? – жалобно спросила я. – Что случилось? У меня дел куча…
