жилах которой текла голубая кровь, не могла принадлежать ему. Именно та, без которой он уже жить не мог, которую он полюбил.

Он лежал рядом, но душой и телом был по-прежнему в ней. Никогда ему не освободиться от нее, вдруг с угрюмой ясностью понял Брендан.

Элинор тяжело дышала, грудь ее вздымалась, тело было покрыто потом. Вдруг она повернулась к нему.

— Может, на самом деле я и не питаю к тебе ненависти…

Он ласково взъерошил ей волосы.

— Ты способна возненавидеть человека только за то, что он сражается за свою свободу?

— А почему ты считаешь, что подданные короля несвободны? Почему бы тебе, как многим твоим соплеменникам, не принести присягу Эдуарду и не жить в мире…

Рука Брендана на мгновение повисла в воздухе. Вдруг его пальцы яростно вцепились ей в волосы, и Элинор со страхом увидела, как потемнело его лицо.

— Потому что я не англичанин, черт меня побери!

— Но ведь половина Шотландии…

— Они боятся его!

— А я тоже боюсь… боюсь, что тебя убьют! — прошептала Элинор, и Брендан почувствовал, как ярость, ударившая ему в голову, растаяла без следа.

— Так же как и всех нас, — глухо бросил он.

— Но…

— И ты говоришь это после того, как видела Уоллеса, человека, готового отдать свою жизнь за свободу Шотландии?

— Но разве не ты когда-то сказал, что для одного человека свобода — совсем не то, что для другого? Я видела своими глазами, что сделали с моими людьми. Я до сих пор просыпаюсь по ночам, чувствуя ужасный запах горящей человеческой плоти! Интересно, что вы на это скажете, сэр?

— Меня там не было. И Уоллеса тоже. А ненавидеть всех за то, что сделал кто-то другой, притом во время войны…

— Можно подумать, что ты на их месте поступил бы по-другому!

Брендан стиснул зубы. Элинор склонилась над ним, глаза ее сверкали, волосы разметались по плечам.

— Подожди! — взмолился он.

— Но…

— Послушай, ведь даже Англия подписала с Францией временное перемирие! — Он сердито отпихнул ее в сторону. — Может, и ты последуешь их примеру?

— Конечно. Но…

— Ты не можешь хоть немного помолчать? — рявкнул он. Прежде чем она успела возразить, Брендан накрыл ее губы своими, заглушив протест поцелуем. Элинор чуть слышно застонала. Только тогда он заставил себя оторваться от нее.

— Твои губы… — хрипло начал он.

— …можно использовать совсем для других целей, — закончила Элинор.

И показала ему, как…

Острый кончик ее языка дразняще коснулся его плоти, заставив его вначале вздрогнуть от неожиданности, а потом окаменеть. Она задвигалась, сначала робко, потом смелее, возбуждая его до неистовства языком, губами, легким касанием волос, пока Брендану не показалось, что сама кровь в его жилах закипает от безумного желания. Но вот ее язычок скользнул ниже, и хриплый стон вырвался из его груди. А через мгновение он забыл обо всем, даже о Боге.

Окончательно потеряв голову, Брендан подхватил Элинор и усадил ее на себя…

Отдаленный раскат грома расколол ночь надвое. Но они ничего не слышали. Только много позже, когда рассудок вернулся к Брендану, на душе у него стало черно. «Господи, я этого не перенесу!» — молнией мелькнуло в голове. «Но это мой долг», — пришел ответ.

Позже, свернувшись клубочком у него под боком, Элинор прошептала:

— Ты уже и сам догадался, что во мне не осталось ненависти ни к тебе, ни к Уоллесу. Но ты по- прежнему мой враг. Враг… чудовище… изгнанник… скотт.

Брендан со вздохом прижал ее к себе.

—Не сегодня, миледи.

Элинор открыла рот… Но не нашлась что ответить.

Под присмотром Элен слуги приготовили столько разных блюд, что хватило бы на настоящий пир. Удалось раздобыть соленья. Стол ломился под тяжестью свежей рыбы, мяса и вина. Глядя на этот скромный домишко на окраине города, трудно было вообразить, что внутри подают обед, который мог бы вполне соперничать с пиршеством в зале замка какого-нибудь знатного барона.

Элинор еще не спустилась вниз. Брендан, сидя за столом между Эриком и Уильямом, настолько погрузился в мрачные мысли, что очнулся, только когда Эрик, толкнув его в бок, предложил подлить, ему вина.

— Хорошо, — рассеянно кивнул тот, мимоходом улыбнувшись Элен, которая ждала, держа в руках кувшин. Только тут он заметил внимательный взгляд Уильяма и догадался, что тот скорее всего уже довольно давно наблюдает за ним.

— Эскорт, посланный Филиппом, прибудет завтра, — обронил Уильям.

— Я знаю.

— Да ну? И ты не забыл еще, что мы с тобой изгнанники, объявленные вне закона?

Брендан едва не ухмыльнулся.

— Я помню.

Уоллес по-прежнему не сводил с него глаз.

— Мы с тобой не раз стояли плечом к плечу под градом стрел, отражали удары мечей, но тогда от боли и ран страдала лишь наша плоть. И мне бы не хотелось видеть, как истекает кровью твоя душа, потому что эти раны куда страшнее.

— Душа? — переспросил Брендан, не опуская глаз. Губы его скривились в горькой усмешке. — О чем ты, Уильям? Думаешь, я забыл, кто я такой? Обычный горец, хоть и возведенный в рыцарское звание на поле брани, но в душе все равно оставшийся «черной костью». В глазах английского короля я достоин одной лишь веревки. И я никогда не забуду об этом, Уильям.

— Да неужто? — Слабая улыбка заиграла на губах Уоллеса. — А я вот, представь себе, иногда забываю. И тогда мне кажется, что я обычный человек, который любит свой дом, семью, копается в земле, растит детей.

Порой мне сдается, что такую жизнь я бы с радостью предпочел любым испытаниям.

— Но ты ведь можешь все это иметь. Филипп будет только счастлив дать тебе и дом, и землю. А король Норвегии? Он много раз обещал тебе то же самое, лишь бы ты согласился служить ему…

— Нет, ни один из них не может дать мне дом: ведь земля, которой они рады меня наделить, — не моя земля, — покачал головой Уильям. — Да и детям, которые у меня могли бы родиться, я не смогу стать таким отцом, которого заслуживает каждый ребенок.

— Но ты ведь сказал…

— Я сказал, что я человек. Я потерял любимую женщину. И до сих пор порой, когда я слышу женский смех, мне вдруг представляется жизнь, которую я мог бы прожить. Но это проходит. Человек обязан принимать с благодарностью и не ропща все, что дает ему жизнь. Это вовсе не значит, что я никогда не женюсь. Но ты, мой юный друг, затеял опасную игру.

Глотнув вина, Брендан придвинулся к Уоллесу.

— Это ведь ты сказал, что пленница принадлежит мне.

— Да. Но ведь она уже давно не пленница, или я ошибаюсь?

— Я это и сам уже понял.

— К завтрашнему вечеру мы скорее всего будем уже в Париже.