сторонам Бондарь искал взглядом Лиззи, и только Лиззи.

– Изнываешь от нетерпения? – спросила шикарная дама, поигрывая хрустальным мундштуком со вставленной сигаретой. – Ничего, скоро ты встретишься со своей шалавой. Вот только обрадуешься ли ты этому?

Дама сказала что-то еще, но ее голос утонул в грозной музыке, доносящейся из-за спины. Бондарь обернулся и обнаружил прямо за собой жерло туннеля, из которого он появился. По толпе, наблюдавшей за ним, прокатился невнятный шум.

– Где она? – закричал Бондарь.

– Какой ты рассеянный сегодня, – хихикнул похожий на медведя бородатый чеченец. – Оглянись-ка еще раз, – предложил рыжий тип с непомерно толстой шеей.

– Разуй глаза, – грубо посоветовала черноволосая гречанка в окровавленной тунике.

Бондарь зачарованно повернулся вокруг оси. Туннель исчез, сменившись заснеженным эшафотом. На нем не было ничего, кроме брезентового полотнища, скрывающего очертания загадочного неодушевленного предмета. Достигая приблизительно метровой высоты, предмет напоминал конус с округленной вершиной.

Нет! Бондарь задохнулся от предчувствия беды. Возле брезента валялись пустые канистры и ведра. Сюда носили воду. Зачем она понадобилась на скованной морозом горной вершине?

– Ты когда-нибудь присутствовал на открытии памятников? – насмешливо спросил Председатель, сменивший светлый френч на черный, как у Фантомаса.

Бондарь вздрогнул. Он вдруг понял, что находится на эшафоте. Памятник. Изваяние. Ледяная скульптура.

Когда он стал подниматься по ступеням, зрители стали подзадоривать его одобрительным гулом, свистом, улюлюканьем, жидкими аплодисментами.

– Тебе предоставляется право снять покрывало, любимый, – печально молвила Тамара Галишвили. – Мой Бонд, Джеймс Бонд. Я предчувствовала, что ты променяешь меня на другую женщину, но не предполагала, что это будет так скоро и так больно. Теперь твоя очередь испытать боль. Извини.

– Вздор, – прохрипел Бондарь. – Мне не бывает больно. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

– Тогда иди и смотри, любимый, иди и смотри.

С трудом переставляя негнущиеся ноги, он подошел к брезенту и наклонился. Собственная тень была черной, как силуэт летучей мыши, агонизирующей на белом листе. Приподняв брезент, Бондарь всмотрелся в черты женского лица, проступающего сквозь ледяную глыбу. Прозрачная оболочка была довольно тонкой и, наверное, хрупкой. Но разбивать ее было поздно. Замерзшей Лиззи ничто не могло помочь, ничто. Она спала. Спала вечным сном.

Бондарь опустился на колени и поцеловал ледяные уста.

– Интересно, о какой спящей царевне толкует твой дружок? – спросил прохаживающийся по кают- компании Председатель. Успев сменить светлый френч на черный, он походил на работника похоронной конторы. Его тень перепрыгивала со стены на стену, повторяя движения пошатывающейся фигуры. Словно огромный ворон кружил по комнате. Ворон, заполучивший долгожданную добычу.

Не ответив, Лиззи уронила голову на грудь, изображая обморок. Говорить с Председателем было не о чем. Все, на что была способна Лиззи, – это сожалеть о своей беспечности. Ей было стыдно и горько. Ее схватили сонную, беспомощную, не способную оказать достойное сопротивление. Но разве это оправдывало Лиззи в глазах Бондаря? Из-за нее он оглушен и связан. Как же теперь помочь ему – любимому мужчине, пожертвовавшиму собой ради нее, Лиззи Браво? Она искала способы и не находила их. В руках Председателя не было оружия, однако добраться до него Лиззи не надеялась. Не случайно же ее и Бондаря усадили на кресла и крепко-накрепко привязали кусками каната сантиметровой толщины: руки – к подлокотникам, ноги – к стальным трубчатым ножкам. Туго перетянутые запястья Лиззи набухли и посинели, растертые лодыжки саднили и, похоже, кровоточили. За левым ухом пульсировала, набухая, шишка, и каждый резкий поворот головы вызывал тупую боль, сопровождающуюся тошнотой.

«У меня сотрясение мозга, – равнодушно констатировала Лиззи. – Странное дело. Еще месяц назад я бы с ума сходила от беспокойства за свое драгоценное здоровье. Каждый нормальный американец боится гематомы, поскольку медицина утверждает, что на месте гематомы часто возникает раковая опухоль. Мне же плевать на возможные последствия. И рак мне нипочем. Дело не в отваге, а в том, что есть вещи пострашнее злокачественных опухолей. Например, смерть».

Украдкой взглянув на Бондаря, который не переставал бредить, Лиззи внезапно осознала: его жизнь ей дороже собственной жизни. Это было настолько невероятное и неожиданное для американки открытие, что она чуть не заплакала. Ах, как поздно она узнала, что такое любовь. Не та любовь, о которой без конца поют все, кому не лень. Настоящая. Всеохватывающая. Доставляющая не столько радость, сколько страдания.

Никогда в жизни Лиззи Браво не испытывала настолько мощных, настолько прямолинейных, чистых, незамутненных чувств. Отношение к Бондарю выражалось знаком «плюс», это было абсолютно положительное чувство. Ненависть к Председателю сконцентрировалась на противоположном полюсе, она была сплошным отрицанием. Все остальное, существовавшее между плюсом и минусом, не имело особого значения.

«Вот она, знаменитая загадка русской души, – подумала Лиззи. – Эти люди бросаются из крайности в крайность, потому что постоянно разрываются между любовью и ненавистью. В них заложены качества величайших святых и величайших грешников. Сумею ли я ужиться среди них?»

«Нет, – ответил бесстрастный внутренний голос. – Не сумеешь. О какой жизни может размышлять человек, обреченный на смерть?»

Ответить Лиззи не успела. Ей был адресован совсем другой вопрос, произнесенный вслух.

– Долго ты еще будешь прикидываться? – раздраженно поинтересовался Председатель, которому надоело прохаживаться вокруг стола и сидящих за ним пленников. – Ты ведь в сознании, я знаю.

Лиззи молчала, сохраняя неподвижность.

– Что ж, посмотрим, насколько хорошо ты справляешься со своей ролью.

Уловив угрожающие нотки в голосе корейца, она приоткрыла один глаз, наблюдая за ним сквозь ресницы. Держа в руке странный нож, напоминающий очертаниями акулий плавник, он приблизился к пленнице и, сопя, принялся кромсать ее кофточку.

Это напоминало безумный хэппенинг в «Карнеги-холле», на котором однажды присутствовала Лиззи. Одна участница уселась на стул посреди сцены, положила рядом ножницы и предложила зрителям поочередно отрезать клочок ее одежды. От желающих не было отбоя. Закончилось тем, что артистка осталась в чем мать родила, а перевозбужденные мужчины устроили ей настоящую овацию.

Лиззи Браво никогда не мечтала о популярности такого рода.

– Прекратите немедленно, – прошипела она, когда лезвие ножа добралось до пояса ее джинсов.

– Почему шепотом? – удивился Председатель, не прерывая своего занятия. – Не хочешь нарушать покой своего благородного рыцаря? Похвально, похвально. – Треугольный клинок вспорол штанину до лодыжки, остановившись в сантиметре от пут, удерживающих Лиззи. То же самое повторилось со второй штаниной.

– Извращенец проклятый, – сказала Лиззи, когда ее ноги оголились. – Все вы тут извращенцы. Добираешься до моего нижнего белья?

– О чем ты? – нахмурился Председатель.

– Я все знаю, – процедила Лиззи. – Вы носите женское белье под мужской одеждой. Не стыдно?

– Бред какой-то…

Нож поочередно перерезал бретельки бюстгальтера, затем – тесемку трусиков. Завершивший работу Председатель удовлетворенно щелкнул языком и заявил:

– Никакая ты не блондинка и никогда блондинкой не была.

– Вы испортили мою одежду только для того, чтобы убедиться в этом? – возмутилась Лиззи.

– О нет, – заверил Председатель американку. – У меня совсем другие планы. Ты когда-нибудь видела, как подсмаливают свиную тушу?

В словарном запасе Лиззи не нашлось такого слова «подсмаливают». Однако упоминание свиной туши ей определенно не понравилось. Никакой женщине оно не пришлось бы по нраву, тем более в таком