— Тогда пойду. Шел бы и ты к себе, Олег Павлович, еще уснешь за столом.

Вместо ответа Козырев приступил к тому, для чего затеял эту встречу:

— Поручи этому поляку… Как его? Будницкий? Пусть маляров сыщет, знает, поди, кого в городе. Сделать надо комнату веселой, привлекательной. Шахматы, шашки… Раздобудь патефон поновее, картины… С Пестовым те старинные журналы посмотрите, может, оттуда что в рамку.

— В санупре что-нибудь раздобуду. Пестов художника из раненых присмотрел, сообразим… Говорю — поспать тебе надо.

— Посплю. Только вот мысли свои приведу в порядок.

Днем и ночью на виски давит тихая боль, и от этой спокойной боли что-то мелодично бренчит под черепом: можно дремать, думать, слушать, но когда боль начинает шагать, топать коваными сапогами по всем черепным костям, шум в голове нарастает, густеет, закрывает доступ звукам извне, и Смыслов глохнет на время, все нутро схватывает жарким огнем, сдавливается дыхание: вот-вот, сейчас, в неуловимый миг плотный шумовой сгусток с невероятной раздирающей болью лопнет под черепом, жарко растечется по телу и наступит покойная обморочная слабость. Но покой может и не прийти. Взрыв под черепной коробкой — и все, нет человека. Наверное, вот так и умирают, думает Смыслов. Думает и радуется, что смерть не может справиться с ним, бомбит потрясенный, контуженный мозг — и не может.

Слух возвращается, тихая умиротворяющая боль в висках и странный бреньк не мешают различать голоса палаты.

Сколько длилось обморочное забытье?

«Меня на стол положили вскоре после бомбежки…» Чей это голос? Замполита? Да, его. Ведь майор Пестов толковал о чем-то с Василием Курочкой. Сколько же времени прошло после взрыва? Минута, две? Мгновение? Похоже, недолго, смысл разговора не затерялся, не распылен взрывом.

«Сердце у него бычье… еще воевать будет». Это о соседе слева. Кажется, Малыгин по фамилии.

Чтобы не тревожить тихую боль, не возбудить ее движением, Смыслов с величайшей осторожностью повернул голову и заметил, как при последних словах майора Пестова что-то живое оплеснуло исхудавшее лицо Малыгина.

Парень открыл окаймленные сизой тенью глаза, его взгляд неожиданно встретился со взглядом Смыслова. Малыгин и раньше нет-нет да поднимал веки, сумрачно вглядывался в окружающее, сейчас глаза были широко открыты, взгляд был свежим, принадлежал живой плоти.

Потянуло заговорить с ним, но землистые веки Малыгина сомкнулись, и обращенные к Смыслову черные провалы глазниц заставили внутренне поежиться.

Заснуть бы под мелодичный звон в голове, поспать до нового взрыва…

Не надо думать про взрыв, о чем-то другом надо. Или посчитать до ста, как мама учила: один белый слон, два белых слона, три белых слона… Сосчитать стадо в сто белых слонов…

Смыслов все же заставил себя уснуть. Очнулся от нового взрыва, от боли в висках и затылке. Такой громкий, оглушающий взрыв — и никто не слышал? Даже чуткая Машенька? Сидит за своим столом, поглощенная сматыванием стираных бинтов. Бинты потеряли первозданную белизну, на них несмываемые следы чьих-то ран, йода, но, стерилизованные, скатанные в пухлые рулончики, они послужат еще и еще, пока не собьются в веревочки. Но и тогда их не выбросят, сгодятся, чтобы натянуть их на колышки для сушки белья.

Расторопно шевелятся пальчики Маши Кузиной, бежит к пальчикам пегая лента бинта. Внешне Машенька безучастна к палатному говору, но глаза выдают ее. То они грустят, то в них вспыхивают веселые блестки, а то и закрываются в торопливой стыдливости.

Побасенки же в палате прямо-таки не для девичьего ушка. Затеял разговор немного воспрянувший Василий. Курочка, потом инициативу перехватил Якухин, заметно раздобревший на сытных госпитальных харчах. Уж очень ему приглянулась откровенность Василия Федоровича про то, как он погуливал в довоенное беззаботное время, и самому стало невмоготу, так и подмывало потрепаться о всяком таком.

Спросил с ухмылкой Василия Курочку:

— Как тебя такого в партию-то приняли, младший лейтенант?

— Какого? — насторожился Курочка.

— Хлыща такого.

— Гляжу я на тебя… Голова, как у вола, а все мала. В партию-то что, только тех принимают, у кого ни печенки, ни сердца?

— Хо-хо, сердечный какой. Будто у других кирпичи тута, — Якухин ткнул себя пальцем в грудь.

— Может, и не кирпичи, но не то, что у меня. Мое сердце, как русская печка — большое и горячее.

— Готов всех запихать в свою печку?

— Рад бы, да места теперь нету. Одна Арина моя там осталась, остальное злобой заполнено. Товарищи мертвые, ноги мои — все там… И вообще, Якухин, путаешь ты божий дар с яичницей. Ухажорки- то когда были? До войны, а партбилет — на фронте. Я уже «За отвагу» имел, три лычки на погонах имел. Понял?

— Не знали, поди, про твои шашни, вот и приняли. Даже в мусульмане хотел записаться, чтобы жен богато иметь… Меня вон за одну-единственную отмутузили батогами, — Якухин широко и самодовольно ухмыльнулся. — Все равно всех обвел вокруг пальца.

Никто не загорелся желанием немедленно узнать, как Якухин и кого обвел вокруг пальца, никто не поторопился с обычным: «Ну-ну, рассказывай». Но Якухин был так горд собой, считал себя таким завидным ловкачом, что и много лет спустя не мог не надуться спесью, стал рассказывать о распиравшем его:

— Нанялись мы артелью в соседней деревне избы погорельцам ставить. Когда это? Кажись, в тридцать четвертом годе. Молодой был, видный. Усы вот так вот… Прилабжился к дочке хозяйской, где на постое стояли. Не женат, говорю, изба есть, лошадь, живность всякая… Наплел семь верст до небес, жизнь наобещал — щи с пряниками хлебать станем. Пошло все как надо… Целый год топорами тюкали в той погорелой деревне, ну и дотюкался — родила, холера. Что тут делать? Не бросать же законную, от нее у меня два мальца росло…

— А состряпал чужого, что ли? — неодобрительно перебил Василий Курочка.

— Свой, чужой… Ты не осуждай, слушай давай. Уперся я — не мой! Не мой, да и только. Ничего не имел с этой девицей. Научили девку… Ну, тогда уже не девку, — хохотнул Якухин. — Научили девку в суд подать, чтобы она алименты, как городские женщины, с меня получала. Приходит повестка из суда — дома светопреставление. Жена на моей голове такую прополку устроила! А я на своем: поклеп, ведать не ведаю. В суде то же самое говорю. За ноги-то не держали, поди докажи. Так нет, надо им обязательно мужика прижучить. Взяли по капельке крови у меня и младенца. Тогда ведь не считались — записаны в загсе или не записаны, докажут, что кровь одинаковая, — и будь здоров, плати за дитенка, пока для свадьбы не созреет. Анализ там и всякое такое, а кровь-то возьми и окажись не такой, какая суду требуется. Может, врачи напутали, может, еще что, только я чист остался.

— Ничего себе — чист, — презрительно произнес Курочка. — В дерьме по уши, а чист. — Но концовку рассказа захотел услышать. — Ты про то, как тебя отметелили, расскажи.

— А чего отметелили… Если врачи не доказали, то палками все равно не докажешь. Хулиганье, чего с них спросишь…

— Давай-давай досказывай, если начал.

— Зачем-то приехал я в ту деревню. Она уже отстроилась после пожара. И не помню сейчас — зачем приехал. Кажись, в лавку за карасином. Парни, кои тут ошибались, наломали дрючков от заплота и отпотчевали. Дураки и есть дураки, что с пьяных возьмешь…

— Тебя не бить надо было, младший лейтенант, а головой в отхожую яму, — пробурчал со своей кровати майор Петр Ануфриевич.