Курочка с фальшивой бодростью сказал:

— Исповедаться надо бы. Вы теперь, я слышал, в замполитах ходите, а я скоро год как в партии. Если захотелось в жилетку поплакаться, то самое подходящее — вам.

— Тогда пары минут не хватит, — сдержанно улыбнулся Иван Сергеевич, присматриваясь к человеку с больным и тревожным взглядом. Жестоко обошлась с ним война, похоже, не первый раз на госпитальной койке и, не исключено, если говорит «теперь вы в замполитах», побывал и в его, Пестова, руках. Но внешность раненого ничего не напоминала Ивану Сергеевичу. Хирурги редко вглядываются в лица своих пациентов, еще реже запоминают. Если действительно оперировал, то шов бы посмотреть, по шву вспомнил бы, где и когда. А вот кого оперировал — все равно бы не вспомнил.

— Хватит и двух минут, Иван Сергеевич, — уверенно заявил Курочка, подчеркивая настойчивым тоном, что разговор не будет праздным.

— Приду после обхода. Или очень неотложно?

— Да не так чтобы караул кричать, но все же боюсь тянуть дальше, — ответил Курочка и покосился на нездоровую руку Пестова.

— Договорились. — Иван Сергеевич повернулся к майору, который когда-то грозился огреть костылем Борю Басаргина, спросил: — Как ваши дела, Петр Ануфриевич?

— Спасибо. Нормально.

— Полковник Полудов о вас справлялся. Поклон шлет.

— Не хочу слышать об этой суке, — гневно сверкнул глазами майор и хотел добавить еще кое-что, но сдержался.

Что-то знал замполит Пестов об этих двоих — майоре Петре Ануфриевиче и каком-то полковнике Полудове. Расстроенно покачал головой и ничего не ответил майору. Шагнул в проход, подтвердил свое обещание младшему лейтенанту Курочке:

— Вернусь скоро.

В коридоре за дверями Ивана Сергеевича ждал Гончаров, успевший выйти сюда вслед за врачами. Усмотрев на его лице нерешительность, Пестов остановился.

— Прошу прощения, Иван Сергеевич. Потянуло вот, вопреки мировым и личным катаклизмам. На складе или еще где, не знаю, — баульчик мой, а там папка с ватманом…

Иван Сергеевич бросил недоверчивый взгляд на подвешенную в перевязи руку Гончарова.

— Распоряжусь, принесут. — Вспомнив о своем, извинительно добавил: — Просьба к вам будет.

— Если смогу… Всегда рад.

— Сможете, — обретая уверенность, ответил Пестов и поспешил вдогон свите Козырева.

Иван Сергеевич, разговаривая с Гончаровым, посмотрел на его увечье и подумал: сможет ли быть полезным госпиталю однорукий художник? Младший лейтенант Курочка, посмотрев на его, Пестова, увечье и пожелав исповедаться, тоже имел на уме что-то о пользе для себя. Сейчас, увидев Пестова возле своей кровати, не торопился, выжидал, когда разговорится Иван Сергеевич. А тот не спешил приступать к главному, понимал, что призванный для разговора, он не минует этого главного, что младший лейтенант сам выложит то, что его заботит. Пока расспрашивал о том о сем, а Василий балагурил:

— Фамилия-то? Мою фамилию, товарищ майор, писателю Чехову в какое-нибудь произведение. Курочка моя фамилия. Не Курочкин, не Курицин, а Курочка, Курочка Василий Федорович, гражданин одна тысяча девятьсот четырнадцатого года рождения. Арине, когда за меня выходила, ничего, нравилась даже моя фамилия, нравилось называть себя: Арина Курочка. На втором году супружества разонравилась почему-то. Говорит: «Раз я жена Курочки, то должна быть не Курочка, а Курочкина». Даже в милицию ходила, чтобы в паспорте переделать. Курочкина так Курочкина, думаю, иди переделывай. Все равно моя, раз Курочкина, не черта рогатого. Только года через три опять вздумала менять фамилию. Не Курочка я, говорит, и не Курочкина, а Петухова. И ревет: «Васька, какой ты Курочка, петух ты самый породистый». Вредный, колючий язык у Арины, но пустого не молола. Правду говорила: грешил помаленьку. Детишек уже двое было, а я… Душа у меня — всех бы любил. Эвон сколько пригожих да желанных… Хоть в мусульмане записывайся, чтобы жен побольше…

Через койку от Бори Басаргина хохотнул художник Гончаров:

— И у них, Василий, больше четырех не полагается.

— Четыре — тоже неплохо, — посмеиваясь, тянул приступить к основному младший лейтенант Курочка.

К сказанному Гончаровым Иван Сергеевич добавил:

— И то при условии, что муж создаст женам безбедную, обеспеченную жизнь.

Василий Курочка лукаво покосился на него и порадовался, что разговор налаживается. Вон, даже занудистый майор голову приподнял, на подушку облокотился Василий Федорович подыграл Пестову:

— Д-да, на шоферскую зарплату кормить-одевать четверых… Нет, товарищ майор, правду Арина говорила — не был я курочкой, курочкой я теперь стану. Жена восемь лет окорочивала и не смогла, здесь враз окоротят… на обе ноги. В самый раз для куриной должности — цыплят высиживать.

Иван Сергеевич осудительно покачал головой:

— Вот вы к чему… Длинная присказка, Василий Федорович.

— Чем плохо? — пощурился на Пестова Курочка. — Расскажите и вы о себе. Начните с того, как вас ранило. Не забыли, поди, бомбежку под Лопанью?

— Вы… Откуда вы-то знаете об этом?

— Как не знать. Я ведь из сто пятьдесят второй.

— Из нашей дивизии? — подал удивленный голос майор, которого все называли Петром Ануфриевичем. — Надо же… Однополчанин, можно сказать, а чуть не перелаялись тут. Из какого полка-то, младший лейтенант?

— Из сорок седьмого, — ответил Курочка.

— Совсем поразительно, — потеплел голос Петра Ануфриевича еще больше. — И я из сорок седьмого, третьим батальоном командую. Может, встречались?

— Едва ли. У меня принцип: подальше от начальства — крепче нервы. Я ведь ванька-взводный. Да и звездочку только месяц назад приляпали, до того пулеметным расчетом командовал.

Петр Ануфриевич скосил глаза на Пестова, вспоминая свое, произнес:

— Лопани я не застал. В сто пятьдесят вторую после Харькова пришел… Вон вы откуда полковника Полудова знаете!

— Оттуда, Петр Ануфриевич, — отозвался Пестов. — Медпунктом у него ведал.

Младший лейтенант Курочка, недовольный, что майор, с которым поцапался из-за Бори Басаргина, встрял в разговор, не дал больше ему вставить и слова.

— Тогда, под Лопанью, Иван Сергеевич, я возле операционной палатки сидел, дожидался, когда позовут на перевязку. Помните «мессеры»? Вы в тот момент связистку оперировали.

Разве забудешь такое! Потом в «дивизионке» писали, что доктор Пестов совершил героический поступок, девушку-бойца от смерти своим телом прикрыл, на себя осколки принял. Какой там к дьяволу героический поступок! От той адовой бомбежки душа обмирала. Но не сиганешь же в ровик, не бросишь на столе обнаженную, бездвижную от наркоза девочку, не оставишь ее на растерзание «мессерам»!

В общем-то верно, прикрыл. Сознательно прикрыл, отдавал себе отчет, что делает. Будь на операционном столе мужик, солдат-окопник, не исключено, что Пестов присел бы от того взрыва, развалившего грохотом все пространство, прянул бы куда в ужасе, но на столе лежала девчонка. Осколок, угодивший в Пестова, мог и в нее попасть, а тамбовской Афродите с избытком и того омерзительно зазубренного, который он извлек из раны под маленькой упругой грудкой.

Сволочным оказался стальной обломок, прорвавший брезент палатки и угодивший в Ивана Сергеевича. Рука осталась держаться бог знает на чем, и коллеги сразу же хотели отсечь ее напрочь. Иван Сергеевич воспротивился, вручил свою судьбу хирургу эвакогоспиталя Олегу Павловичу Козыреву, начинавшему свою врачебную практику под руководством Николая Ниловича Бурденко и прослывшего одним из лучших его учеников. Все «за» и «против» взвесили тогда два хирурга: тот, которого оперировать, и тот, который будет оперировать. И решились.

Какую бучу поднял начальник госпиталя Прозоров! Шарлатанство! Рука держится на ремешке мышц!